Штык-молодец. Суворов против Вашингтона
Шрифт:
– Коня! – петухом закричал Хоуторн.
Растерявшийся офицер неловко спрыгнул, и Хоуторн тут же взлетел в седло.
– Генерал, за мной! – закричал он.
Однако Вашингтон не спешил.
– Майор, – обратился он к офицеру, в чем дело?
– Генерал, – задыхаясь, выдавил майор, – генерал, катастрофа. На выходе из города нас перехватили русские. Наша бригада сложила оружие, точно так же, как бригада генерала Мюленберга. Все в плену! Армии больше нет…
– Я соберу новую армию! – бросил Вашингтон. – Мы сейчас отправимся на север, в Нью-Йорк. Там мы начнем борьбу заново.
Город был уже практически очищен от американских солдат, лишь кое-где еще вспыхивала спорадическая перестрелка, но очень быстро умолкала. Русские войска подошли к центральной площади, где над зданием конгресса все еще развевался звездно-полосатый флаг. Однако Суворов пока не отдавал приказа о штурме, так как гораздо важнее было полностью очистить город и закрепиться в нем, тем более что уже прибыл от генерала Леонтьева ординарец с известием о капитуляции американцев на северной дороге. Но мало ли противников могло таиться поблизости? Хоть генерал и относился с презрением к шпионству, однако ж не мог не признать, что очень сильно ему помогли депеши таинственного офицера в штабе Вашингтона. Только даже этот доброхот ничего не мог сказать о численности Континетальной армии после сражения на Брендивайне, потому как этого не знал и сам Вашингтон. Вот и приходилось принимать меры предосторожности, ведь Суворов хоть и отличался против остальных генералов стремительностью, но и про осторожность никогда не забывал.
Самое странное, что совершенно неожиданно русским солдатам пришлось брать под защиту американцев. После того как русские полки вошли в город, в Филадельфии вдруг обнаружилось превеликое множество лоялистов, которые дотоле не давали о себе знать ни звуком, ни шевелением. И вот сейчас внезапно в них воспылала горячая любовь к королю Георгу, которую каждый стремился доказать действием. Суворова едва не стошнило, когда он увидел раненого офицера американского, который истекал кровью, а двое детей тыкали в него кухонными ножами. Генерал приказал выпороть уродов нещадно, а офицера перевязать и обиходить.
После этого случая всем полковым командирам был передан наистрожайший приказ собирать пленных под караулом ради их же безопасности, а обывателей, изобличенных в зверствах, пороть, пороть до полусмерти, однако ж оружие противу них не применять. Тем временем мушкатеры Апшеронского полка окружили площадь, рассыпавшись по боковым переулкам и перекрыли все подходы к зданию. Теперь оттуда не могла выскользнуть и мышь. Американские солдаты, впавшие в состояние полной паники, сами жались к русским и испуганно вздрагивали, едва слышали неподалеку крик: «Боже, храни короля!»
Надо сказать, что полковник Золотухин сгоряча попытался было взять импровизированную крепость наскоком, но американцы укрепились там хорошо. Все окна были заложены мебелью и какими-то досками, в окнах верхнего этажа также виднелись стрелки. Более того, даже из зарешеченных подвальных отдушин торчали стволы. Поэтому когда фанагорийцы ринулись
Когда подъехал Суворов с остальными офицерами, полковник готовил второй приступ, приказав пока своим лучшим стрелкам расположиться в окрестных домах и постараться перебить отстреливающихся американцев. Но эта перестрелка могла затянуться надолго, потому что и те, и другие хорошо прятались и не собирались рисковать попусту. На предложение полковника повторить штурм, генерал ответил категорическим отказом.
– Незачем попусту солдатскую кровь лить. Нужно спросить сначала, а вдруг они сдадутся.
– Не думаю, ваше превосходительство, – ответил Золотухин. – Они сражаются сейчас, как мне кажется, не из мужества, а из страха. Боятся, что с ними могут поступить, как с остальными.
– И все-таки законы божеские повелевают нам сначала испробовать путь мирный, – твердо заявил Суворов. – Виллим Христофорович, – обратился он к Дерфельдену, – у нас есть пушки?
– Есть, Александр Васильевич. В полчаса здесь будет батарея полупудовых единорогов, и тогда, если прикажете, я этот дом в кучу щебня перемелю.
– Нет-нет, бригадир. Не спешите. Сначала попытайтесь их уговорить. Только возьмите с собой кого-нибудь, кто по-аглицки понимает. Я опасаюсь, что там могут сидеть люди, которые языков не знают.
Прикомандированный к штабу Суворова лейтенант флота Голенкин сделал шаг вперед. Для моряков знание английского почиталось выше, чем знание двух любых других языков, вместе взятых, ведь именно Королевский Флот почитался образцовым, так у кого еще учиться? Дерфельден неодобрительно покосился на него. Не любил он моряков, всегда щеголеватых и подчеркнуто аккуратных. Неизвестно еще, флот или армия России лучше служат, но выбора не было. Он привязал к шпаге белое полотнище парламентерского флага и вышел на площадь, Голенкин шел в шаге позади.
В них не стреляли. Солнце поднималось все выше, и истаивали уже последние клочки утреннего тумана, но пороховой дым, витавший вокруг выщербленных пулями стен конгресса, расходился куда менее охотно. Русские подошли к зданию, перешагивая через разбросанные трупы, какие-то непонятные обломки и камни. Возле здания вся мостовая была засыпана осколками битого стекла, пулями, и щепками – русские стреляли много, но большая часть выстрелов пришлась по окнам и стенам. Дерфельден кивнул лейтенанту.
– Откройте! Парламентеры! – произнес Голенкин по-английски.
После томительной паузы дверь отворилась, и они вошли в высокий зал с колоннами. Рядом с дверью лежали перевернутые столы, мешки, непонятно чем набитые, изломанные кресла. Навстречу им выступил офицер.
– Кто вы? – спросил он.
Дерфельден кивнул Голенкину.
– Парламентеры. Бригадир Дерфельден и переводчик лейтенант Голенкин.
Американец подобрался, стоять вразвалочку перед генералом, пусть даже и русским, ему показалось неудобным. Он подтянулся и козырнул.