Шуаны, или Бретань в 1799 году
Шрифт:
Башня, именуемая башней Попугая, на которой построен был дом мадмуазель де Верней, основанием своим уходит на самое дно пропасти и поднимается до бульвара, устроенного наподобие карниза перед церковью Св. Леонарда. Из этого дома, с трех сторон изолированного от других жилищ, можно охватить взглядом широкую подкову города, начинающуюся от башни, извилистую долину Нансона и площадь Св. Леонарда. Он входит в тот ряд деревянных домов, насчитывающих три столетия существования, который тянется параллельно северной стене церкви и образует вместе с нею тупик, выходящий на покатую улицу, проложенную от церкви к воротам Св. Леонарда, — по ней-то и шла мадмуазель де Верней.
Разумеется, Мари и не подумала подняться к церковной площади, а направилась вниз — к бульвару. Лишь только она вышла за низенький зеленый шлагбаум, устроенный перед караульным постом, в ту пору находившимся в башне у ворот Св. Леонарда, великолепное зрелище, представшее перед нею, заставило на мгновение стихнуть бурю страстей в ее душе. Она залюбовалась широкой дугой долины Куэнона, которую охватила взором от горы Пелерины до того плоскогорья, где проходит дорога на Витре; затем взгляд ее остановился на Колючем гнезде и на извилистой лощине Жибари, вокруг которой гребни гор озарял затуманенный свет заходящего солнца. Ее поразила глубина долины Нансона — там самые высокие тополя едва достигали стен плодовых садов, расположенных ниже Лестницы королевы. Не переставая изумляться все новым неожиданным картинам, она дошла
— Она посылает мне свою визитную карточку, — улыбаясь, сказала девушка.
Тотчас же раздался многоголосый окрик «Кто идет?», переносясь от часового к часовому, от замка до ворот Св. Леонарда, указывая шуанам на бдительность жителей Фужера, так хорошо охранявших даже наименее уязвимую часть городских укреплений.
«Это она, и это он!» — сказала себе Мари.
Молниеносно возникло у нее решение выследить маркиза и захватить его врасплох.
— Но я без оружия! — воскликнула она.
Она вспомнила, что, уезжая из Парижа, бросила в одну из своих дорожных картонок изящный кинжал, некогда принадлежавший какой-то султанше: отправляясь на театр военных действий, Мари решила захватить его с собою, как иные чудаки запасаются альбомами, чтобы записывать в них мысли, какие явятся у них в путешествии; но тогда ее не столько соблазняла перспектива пролить чью-то кровь, сколько удовольствие носить этот красивый канджар, украшенный драгоценными каменьями, играть светлым как взгляд клинком. Три дня назад, когда она хотела покончить с собою, чтобы избежать той гнусной пытки, какую готовила ей соперница, она горячо пожалела, что оставила свое оружие в картонке. Теперь она мигом вернулась домой, разыскала кинжал, заткнула его за пояс, закуталась в длинную шаль, подобрала волосы под черное кружево, надела широкополую шуанскую шляпу, принадлежавшую одному из слуг в ее доме, и с той догадливостью, какую иногда порождают страсти, взяла с собой перчатку маркиза, которую Крадись-по-Земле дал ей в качестве охранного знака; затем, ответив перепуганной Франсине: «Что поделаешь! Я пошла бы на поиски его даже в ад», — она вернулась на бульвар.
Молодец стоял на прежнем месте, но уже один. Судя по тому, куда он направлял подзорную трубу, он, должно быть, с тщательным вниманием командира рассматривал переправы через Нансон, Лестницу королевы и тот путь, который от ворот Св. Сульпиция поворачивает к церкви и, обогнув ее, соединяется с большими дорогами, защищенными крепостными пушками. Мадмуазель де Верней быстро сбежала по узким тропинкам, проложенным козами и пастухами, выбралась на Лестницу королевы, спустилась на самое дно ущелья, перешла через Нансон и пересекла предместье. Как птица в пустыне, она инстинктивно угадывала путь среди опасных обрывов в скалах Св. Сульпиция, достигла вскоре скользкой дороги, проложенной по гранитным уступам и, невзирая на кусты дрока, колючий терновник и острые мелкие камни под ногами, стала взбираться по крутому склону с такой энергией, какая, пожалуй, неведома мужчинам, но порою вспыхивает в женщине, охваченной страстью. Ночь застала Мари в то время, когда она поднялась к вершинам и при свете бледных лучей луны пыталась разглядеть, по какой дороге пошел маркиз; упорные поиски оказались бесплодными, и тишина, царившая вокруг, указывала, что шуаны и их предводитель исчезли. Страстный порыв сразу угас вместе с надеждами, его породившими. Очутившись одна, ночью, в незнакомом крае, охваченном войною, она принялась размышлять, вспомнила наставления Юло, выстрел г-жи дю Га и вздрогнула от страха. Ночная тишина, столь глубокая в горах, позволяла расслышать даже шорох листочков, скользивших по граниту, и эти легкие звуки, грустно трепетавшие в воздухе, лишь подчеркивали царившие тут одиночество и безмолвие. Яростный ветер гнал облака; чередование света и тьмы придавало самым безобидным предметам облик фантастический и грозный, усиливая ужас Мари. Она обратила взгляд к Фужеру, где огоньки в домах сверкали, словно земные звезды, и вдруг ясно различила башню Попугая. Стоило пройти небольшое расстояние, и она оказалась бы дома, но это расстояние было пропастью. Мари вспомнила, какие бездны зияли у края узкой тропинки, по которой она поднималась, и поняла, что возвращаться в Фужер опаснее, чем продолжать путь. Она подумала, что перчатка маркиза устранит все опасности ее ночной прогулки, даже если шуаны захватили окрестности города. Надо было страшиться только г-жи дю Га. Но при этой мысли Мари стиснула рукоятку кинжала и двинулась вперед, стараясь держать направление к дому, кровлю которого она увидела меж деревьев, когда поднялась на скалы Св. Сульпиция; но шла она медленно, ибо до тех пор еще не знала, как мрачное величие ночи гнетет одинокое существо среди дикой местности, где со всех сторон высокие горы склоняют головы, словно столпившиеся вокруг исполины. Не раз она вздрагивала от шелеста своего платья, цеплявшегося за кустарник, не раз ускоряла шаг и вновь замедляла его, думая, что настал ее последний час. Но вскоре обстоятельства приняли такой характер, что перед ними, пожалуй, отступили бы самые отважные мужчины, и мадмуазель де Верней охватил ужас, — тот ужас, который настолько напрягает пружины жизни, что все в человеке доходит до предела — и сила и слабость. Существа самые робкие совершают тогда неслыханные подвиги, а самые смелые лишаются рассудка от страха. На недалеком от себя расстоянии Мари услышала странные звуки, то смутные, то явственные, подобно тому как ночь была то темной, то светлой; звуки эти говорили о смятении, беспорядочном шествии какого-то полчища, и слух уставал улавливать их; они исходили откуда-то из недр земли, которая, казалось, дрожала под
— Ты его видел? — спросил чей-то голос.
— Нет, только почуял холодный ветер, когда он прошел мимо меня, — ответил другой хриплый голос.
— А меня обдало сыростью и запахом могилы, — сказал третий.
— Какой он? Белый? — продолжал первый.
— Почему же, — спросил второй, — только он один вернулся из всех, кто умер у Пелерины?
— Ну, как «почему»? — ответил третий. — Людям из братства Сердца господня во всем поблажка. А все-таки, знаешь, по-моему, лучше умереть без покаяния, чем вот этак, как он, бродить по ночам привиденьем, без еды, без питья, без крови в жилах.
— А-ах!
Этот возглас, или, вернее, этот дикий вопль, вырвался у всех трех шуанов, когда один из них указал пальцем на стройную фигуру и бледное лицо мадмуазель де Верней, которая бежала с непостижимой быстротой и так бесшумно, что они не слышали ее шагов.
— «Вон он!» — «Вот!» — «Где?» — «Там!» — «Нет, вон там!» — «Ушел?» — «Нет!» — «Да!» — «Видишь его?»
Слова эти раздавались, как однообразный ропот волн на песчаном берегу моря.
Мадмуазель де Верней смело шла по направлению к дому и смутно видела скопище людей, которые разбегались во все стороны, когда она приближалась к ним, и явно испытывали панический страх. И Мари словно несла какая-то неведомая сила, подчинив ее своей власти; необъяснимой была для нее легкость собственного тела; и это еще больше усиливало ее ужас. На пути перед нею то и дело во множестве вырастали темные фигуры, как будто поднимаясь из земли, в которой они покоились, и Мари слышала их нечеловеческие вопли. Наконец она не без труда добралась до опустошенного сада с разрушенной живой изгородью и сломанным забором. Часовой остановил ее, она показала ему перчатку. В эту минуту луна осветила ее лицо, шуан, уже направивший на Мари ружье, выронил его из рук, издав хриплый крик, который гулко прокатился по полям. В глубине сада она различила большое строение, где светилось несколько окон, — признак, что там были жилые комнаты, и тогда она подошла к стене этого дома, не встретив по дороге никаких препятствий. В первое окно, к которому она подкралась, она увидела г-жу дю Га и предводителей мятежников, приезжавших в Виветьер. Потрясенная этим зрелищем и чувством опасности, она отпрянула к небольшому окошечку, забранному толстой железной решеткой, и увидела в длинном сводчатом зале маркиза, — он был в двух шагах от нее, одинокий, печальный. Он сидел на грубом стуле перед очагом, и красноватые мерцающие отблески пламени, озарявшие его лицо, придавали этой сцене призрачный характер. Дрожа всем телом, девушка стояла неподвижно, прильнув к железным брусьям, надеясь, что глубокая тишина позволит ей услышать слова маркиза, если он заговорит. Она видела, что он удручен, измучен, бледен, и радовалась, что она стала одной из причин его печали; затем гнев сменился состраданием, сострадание перешло в нежность, и внезапно Мари поняла, что сюда ее привела не только жажда мести. Маркиз поднялся, повернул голову и остолбенел, увидев, как в тумане, лицо мадмуазель де Верней. С нетерпеливым и презрительным жестом он громко сказал:
— Что это? Теперь я всегда и всюду вижу эту дьяволицу, даже наяву.
Это жестокое презрение исторгло у несчастной девушки смех безумия, маркиз вздрогнул и бросился к окну. Мадмуазель де Верней отшатнулась от стены; она услышала неподалеку мужские шаги, подумала, что это Монторан, и кинулась бежать от него. В эту минуту для нее не существовало препятствий: она пронеслась бы сквозь стену, пролетела бы по воздуху, нашла бы дорогу в ад, лишь бы еще раз не прочесть слова: «Он презирает тебя», начертанные огненными буквами на челе этого человека, — слова, которые кричал ей внутренний голос, оглушая ее, как труба. Она шла наугад, не зная, куда идет, и вдруг остановилась, почувствовав, что на нее пахнуло пронизывающей холодной сыростью. Услышав позади себя топот нескольких человек, она быстро спустилась по лестнице в глубокий подвал. На последней ступеньке Мари остановилась и прислушалась, стараясь определить, в каком направлении побежали ее преследователи; несмотря на довольно сильный шум, доносившийся сверху, она услышала в подвале жалобные человеческие стоны, и тогда ей стало еще страшнее. Луч света, скользнувший с верхних ступеней, вызвал у нее ужасную мысль, что преследователи открыли ее убежище, и стремление спастись от них придало ей новые силы. Несколько минут спустя, когда она собралась с мыслями, ей было очень трудно объяснить себе, как могла она взобраться на невысокую стенку и спрятаться там. Вначале она даже не замечала, в каком неудобном положении находится ее тело, но затем эта поза стала для нее нестерпимой; притаившись под аркой свода, она напоминала статую Присевшей Венеры, которую любитель искусства поместил в слишком низкую нишу. Эта стена, довольно широкая и сложенная из гранита, отделяла лестницу от подвала, где раздавались стоны. Вскоре Мари увидела, как по ступенькам спустился и вошел под свод какой-то человек, одетый в козью шкуру, но ни малейшее его движение не указывало на торопливые поиски. Мадмуазель де Верней томило желание найти путь к спасению, и она тревожно ждала той минуты, когда огонь, принесенный незнакомцем, осветит подвал; она уже смутно видела на полу бесформенную, но живую глыбу, которая пыталась добраться до стены быстрыми, резкими движениями, судорожно извиваясь, словно рыба, вытащенная из воды на берег.
Маленький смоляной факел вскоре озарил стены подвала дрожащим синеватым светом. Несмотря на мрачную поэзию, которой воображение мадмуазель де Верней украсило эти своды, гулко отражавшие звуки горестной мольбы, ей пришлось убедиться, что подземелье было всего лишь давно заброшенной подвальной кухней. Бесформенная живая глыба оказалась при свете факела низеньким, очень толстым человеком, крепко связанным по рукам и по ногам: должно быть, те, кто захватили его, бросили свою жертву на сырые плиты каменного пола с полным пренебрежением к ее участи. Лишь только пленник увидел незнакомца, державшего в одной руке факел, а в другой вязанку хвороста, он застонал так жалобно, что глубоко тронул чувствительное сердце мадмуазель де Верней; позабыв свой страх, свое отчаяние, мучительно неудобную позу, от которой у нее онемело все тело, она старалась не шелохнуться. Шуан бросил принесенную вязанку в очаг, предварительно проверив прочность старого крюка, висевшего на цепи перед высокой чугунной плитой, и зажег факелом хворост. И тогда мадмуазель де Верней с ужасом узнала в этом пришельце хитрого Хватай-Каравая, которому ее отдала соперница; его лицо, освещенное вспыхнувшим пламенем, напоминало комически топорные черты деревянных человечков, которых вырезают из букса в Германии. В ответ на жалобный стон пленника эта физиономия, изборожденная морщинами и опаленная солнцем, расплылась в широкую, довольную улыбку.
— Видишь, — сказал он своей жертве, — мы, христиане, умеем держать свое слово, не то что ты. Вот сейчас огонь развяжет тебе и ноги, и язык, и руки... Ах, досада! Где же мне найти противень? Нечего подставить тебе под ноги, а ведь они до того жирны, что сало, пожалуй, потушит огонь. Что же это у тебя в доме такой плохой порядок? Хозяину надо погреться, а никаких удобств для такого дела нет.
Пленник пронзительно закричал, вероятно, надеясь, что его крик проникнет сквозь своды и привлечет на помощь какого-нибудь избавителя.