Шукшин
Шрифт:
Это лирика. Но были и будни, была жара, невыносимая духота в раскаленных каютах, особенно по мере того, как зрело донское лето, был тяжкий актерский труд, сапоги, пыль, было, как пелось в популярной советской песне, эхо прошедшей войны — взрывы, выстрелы, машины со свастикой, и все это создавало атмосферу жутковатую, как будто война и в самом деле вернулась, и Шукшин на нее попал и будет на ней убит.
Он играл свою последнюю большую роль. В отличие от других актеров был занят в картине постоянно. По воспоминаниям Юрия Никулина, иногда уходил в степь, гулял, случалось, его звали на уху местные жители, рыбаки — он был теперь знаменитостью — и он сидел с ними в степи у костра и разговаривал до третьих петухов. Иначе вспоминала жена Георгия Буркова Татьяна Ухарова: «Василий Макарович Шукшин не всех подпускал к себе. Да и люди смущались к нему подходить. Когда он сам заговаривал с кем-то, все начинали напрягаться и трепетать. Я ему помогала по бытовым вопросам, ездила с ним в станицу отправлять посылки его маме, сестре, племяннику. Он несколько растерянный был,
Шукшин посылал домой посылки: одежду, сапожки за 65 рублей, соленую рыбу, а в ней золотые цепочки, однако в интервью Татьяны Ухаровой есть еще один очень шукшинский эпизод: «Как-то в аэропорту Волгограда перед вылетом в Москву мы проголодались жутко, а ресторан как раз на перерыв закрылся. Я побойчее была, влезла: “Пойдемте, откроют, когда увидят, кто пришел”. Попросила работников ресторана: “Это актеры, есть хотят. Откройте, мы быстро”. Они открыли, конечно. А официантке, видимо, было все равно, артисты, не артисты. В общем, сели мы за столик, и она начала бубнить: “Мы уже закрылись, а теперь вас корми…” Жора сказал: “Ну что вы, честное слово, мы через пятнадцать минут уйдем!” А Василий Макарович сидел-сидел тихо, молчал-молчал, а потом резко встал: “Да укуси меня!” И вышел. Почему ‘укуси’? Он потом так страдал: “Жора, ну почему я сказал ей? укуси??”».
Это очень похоже на то, что несколькими месяцами раньше случилось в больнице на Погодинской улице: нетерпимость к хамству и резкая взрывная реакция.
…Он все время думал о своих домашних. О дочерях — старшая собиралась идти в первый класс, младшая ее ревновала. Племяннику Сергею, которого звал «милым моим сыночком», обещал купить «Жигули», а сестру просил встать в очередь на машину. Матери писал о том, что хочет уговорить жену «купить» своим дочерям братца. «В тесноте родили 2-х, а в такой квартирище — ни одного, несправедливо». Просил жену писать ему и признавался: «Очень мне одиноко». В его письмах последнего года жизни часто встречается слово Бог. Когда у Василия Белова тяжело заболела маленькая дочь, Василий Макарович ободрял его: «…скрепись и жди, больше ничего: им Бог помогает. Выздоровеет она, Вася. Природа разумна, добра — она не может вот так просто — наказать, и все. Она испытывает». 14 апреля 1974 года Шукшин поздравил мать с Пасхой, чего прежде никогда не делал: «Сегодня Пасха, Христос воскрес!» Наконец одно из последних, а может быть, и самое последнее письмо Василия Макаровича домой заканчивалось словами: «Благослови вас, Господь!»
И по-прежнему чудовищно много работал. «Жил в диком напряжении, будто все время куда-то торопился. Непрерывно пил кофе, курил, к концу работы сильно уставал и буквально на глазах сникал, — вспоминал Георгий Бурков. — Писал по ночам, при закрытых окнах, чтоб мошка не налетала».
«Сыграв очередной эпизод, он как одинокий волк уходил в сторону от съемочной стаи и уединялся где-нибудь в укромном месте», — рассказывал фотограф Анатолий Ковтун, снимавший Шукшина для фотохроники ТАСС и честно признававший: «…мне он представлялся старым знакомым, свойским парнем… Воочию же я увидел совсем не экранного, закрытого человека».
Таким он и был. «Мрачный, весь в себе. Глаза пронзительные, лицо упрямое и обреченное, похож на зека бунтующего, — вспоминал актер Петр Зайченко. — Помню его фразу: “Какие мы с Тихоновым автоматчики, мы старые, это ж были молодые сибирские здоровяки. А нам сейчас столько лет, сколько тогда маршалу Жукову было”. Грустный он был, как будто что-то предчувствовал…»
Но даже это предчувствие не могло заставить Шукшина опустить руки. Работал Василий Макарович в то лето не над рассказами и не над романом. Он писал пьесы, точнее — театральную прозу. И это еще один поворот, еще одна грань его дарования, его личности и судьбы. Убежденный киношник, воспитанный Роммом в уверенности, что театр скоро отомрет, Василий Макарович долгое время держался от него в стороне и, по собственному признанию, «поджидал минуту, когда театр скончается вовсе». Однако в 1970-е годы, когда шукшинский талант продолжал давать побеги в самые разные стороны, а театр и не думал кончаться, напротив, «вышагнул вперед», стал «активнее и интереснее нашего кинематографа» — с Шукшиным случилось почти то же самое, что с булгаковским Максудовым в «Театральном романе», с той лишь разницей, что Василий Макарович пришел к самой сложной из всех существующих машин — театральной — не в начале, а в конце своего пути, пришел искушенным человеком и все равно пропал.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН
Первым шукшинским театральным опытом, к которому он, правда, сам непосредственного отношения не имел, стала инсценировка нескольких его рассказов под общим названием «Характеры» в Московском театре имени Вл. Маяковского в 1973 году. «Много я гонялся за Шукшиным, и мое упорство по приобщению этого замечательного писателя к театру было вознаграждено: увидев на сцене поставленную мной композицию “Характеры”, Шукшин написал для нашего театра пьесу “Энергичные люди”», — вспоминал главный режиссер театра Андрей Александрович Гончаров, чьи слова нуждаются по крайней мере в двух уточнениях. Во-первых, спектакль Шукшину не слишком понравился. «Вот я думаю, в чем просчет спектакля Театра имени Вл. Маяковского “Характеры”? Не поверили в силу рассказа как такового. Объединили разные новеллы сюжетом, то есть испытанной традиционной формой. В результате отдельный рассказ стреляет, а в целом все распадается», — говорил Василий Макарович в интервью корреспондентке
«Энергичные люди» оказались тем острым сочинением, которое испугался или не захотел печатать «Наш современник», но зато опубликовала в трех июньских номерах 1974 года «Литературная Россия». А поставил первым, опередив Театр имени Вл. Маяковского, Ленинградский Большой драматический театр, возглавляемый знаменитым режиссером Георгием Товстоноговым, с которым Шукшин, скорее всего, познакомился благодаря снявшемуся в «Странных людях» актеру БДТ и родственнику Георгия Александровича Евгению Лебедеву.
Товстоногов написал о Шукшине очень теплые воспоминания, имя Шукшина часто встречается в книгах, посвященных товстоноговским репетициям, занимались инсценировкой шукшинских рассказов его студенты, и этот, казалось бы, неожиданный творческий союз Шукшин — Товстоногов весьма показателен для понимания эволюции взглядов нашего героя. Уж Товстоногов кем угодно был, только не почвенником и не русофилом (в их «партийном» понимании), не случайно Анатолий Заболоцкий, придирчиво разделивший шукшинское окружение на несколько категорий [60] , отнес Георгия Александровича к числу оппонентов Василия Макаровича, хотя в чем, собственно, это оппонирование заключалось, не рассказал. Тем не менее Шукшин и Товстоногов прекрасно нашли общий язык. Оба были мастерами, творцами, крупными личностями, людьми большого стиля, что неизбежно поднимало их над любыми барьерами, предрассудками, противоречиями и даже самыми принципиальными классификациями и конспирологическими схемами. Другое дело, что в стратегических замыслах Шукшина было создание русского национального театра и, как знать, возможно, и Товстоногов был ему нужен для того, чтобы научиться ремеслу, как учился когда-то парень в кирзовых сапогах киношному делу у Михаила Ильича Ромма. Именно в этом состояла умная, русская, нацеленная на победу тактика Шукшина — тот самый «вот, брат, русский дух!» — суть которого была в поисках союзников, а не врагов, и Товстоногов стал одним из последних шукшинских учителей, а учиться Василию Макаровичу было чему.
60
Вот полностью мысль Заболоцкого: «Приведу список поминаемых <Шукшиным> часто и дружелюбно: Леша Ванин, Саня Саранцев, Гена Шпаликов, Иван Рыжов. Муся Виноградова, Люба Соколова, Жанна Прохоренко, Леша Петренко, Леня Быков, с интересом — Вадим Спиридонов, настороженно — Жора Бурков. Кумирами для него были Иван Пырьев, Александр Твардовский, Михаил Шолохов, Леонид Леонов. В последний год лично познакомился с Георгием Свиридовым и архитектором Мельниковым, но, пожалуй, ближе других его душе были ровесники Василий Белов и Валентин Распутин. Тарковский, Товстоногов, Климов, Панфилов — оппоненты. Последние годы избегал Хуциева, а когда случалось заходить в ЦДЛ, просил посмотреть, не сидит ли в кафе Белла Ахмадулина, если да, мы уходили в „Славянский базар“. Шукшин люто не принимал Евтушенко, Окуджаву, Вознесенского и всех космополитов».
«Первая же пьеса Шукшина показала, что он обладал врожденным чувством сцены. Правды ради надо сказать, что “Энергичные люди” — в общем-то сценический фельетон, в нем Шукшин не достиг глубин собственной прозы», — писал Товстоногов.
Сохранились очень красочные воспоминания петербургского искусствоведа Юрия Кружнова, присутствовавшего на чтении, репетициях и сдаче спектакля, и как раз по этим трем моментам можно проследить не очень гладкую судьбу «Энергичных людей», начинавшуюся, если верить мемуаристу, за здравие, а кончившуюся за упокой.
«Представьте — в зале Товстоногов, Стржельчик, Копелян, Лавров, Макарова, Ольхина, Медведев — обладатели “божественных” голосов, виртуозы сценической речи. И вот выходит на сцену скромный, смущающийся человек и начинает, слегка шепелявя, читать — нет, бубнить — текст. Однако уже где-то на половине первого акта у меня как у слушателя (думаю, не только у меня) была полная уверенность, что я слышу мастера сценической речи. Я уже не только не замечал дефектов в дикции Шукшина, но грешным делом думал — а ведь иным нашим мастерам сценречи далеко до этого алтайского мужичка. И почти уверен — многие тогда позавидовали этому простоватого вида человеку, почти бубнившему слова себе под нос и (от волнения, что ли?) то и дело достававшему сигарету из пачки “Столичных” (какой это был моветон рядом с “Мальборо” и “Кентом” Товстоногова или Копеляна)… И едва Шукшин начал чтение, буквально с первых фраз все стали давиться от смеха. Корчась от спазм, я ловил себя на мысли, что ничего смешнее в жизни не слышал. Смеялись все — смеялись народные артисты, смеялся от души сам неулыбчивый Товстоногов, причем так, что то и дело снимал очки и вытирал платком слезы. Я таким Гогу не помню за все 13 лет работы в театре».