Шунь и Шунечка
Шрифт:
— Во-вторых, у меня и паспорта-то нет, — продолжал Шунь. — Никакого. Местный я выкинул, а иностранного мне никогда не выдавали, боялись, что я главный общенациональный секрет иноземцам выдам. И знаешь какой? Что вы все — мудаки. Мудаками были, мудаками и остались. Нет, я теперь человек оседлый, я свое место нашел, лучше я здесь останусь стену строить. Чтобы такие гады, как ты, сюда не захаживали. А от перемещения в пространстве зубы, глядишь, перестанут расти, пилюля в песок рассыплется.
— Может, и рассыплется. Но песочек-то будет золотой, — льстил Очкасов. — Не хочешь в Японию, здесь оставайся. А как ты, Богдан, насчет путешествия? Прокатимся вместе, просто так, без всяких предварительных условий. Нравишься
Богдан даже встал, чтобы посмотреть Очкасову в глаза. Но не смог.
Шунь спросил сына:
— А пищу японскую переварить сможешь?
— Переварится — говном будет, — бодро откликнулся тот.
— А девок трахаешь?
— А чего их трахать? Они сами трахаются, — несколько неопределенно ответил Богдан.
— У тебя что, сердце холодное?
— Вроде бы нет, — потупился Богдан.
— Тогда туда тебе и дорога, — заключил Шунь. — С инь и янь в Японии, возможно, не все в порядке, а вот насчет красных фонарей я ничуть не сомневаюсь. Как и в том, что в Киото сейчас жарковато.
— Пока нас не будет, настоятельно советую приобрести портрет Николаева. Хотя бы небольшой. И поставить его в рамочке на письменный стол. У меня, например, стоит, — брезгливо сказал Очкасов.
— Это еще зачем? — так же брезгливо ответил Шунь.
— В качестве оберега всегда пригодится.
— Оберега против кого? — Шунь почесал за серьгой.
— В качестве оберега против него самого, — поежился Очкасов. — Да и против меня тоже не лишним будет. А серьгу свою серебряную лучше в землю обратно зарой. Драгметалл все-таки. А то, глядишь, привлекут тебя по полной программе за несанкционированные археологические раскопки.
Очкасов мигнул холую, и тот, похрустывая костями, прибежал с булькающим пакетом.
— Пока нас не будет, на вот тебе, побалуйся, — Очкасов протянул Шуню литровую бутыль виски.
Шунь посмотрел на напиток с нескрываемым отвращением.
— Да ты не стесняйся, это мне подарили, а сам я эту гадость не употребляю.
Как только очкасовский вертолет исчез из поля зрения, Шунь выплеснул напиток за оконце, подошел к умывальнику и тщательно вымыл уши с мылом.
Преподобный Асанума
Липкий летний воздух застыл в чаше древнего японского города Киото, окантованного зеленью гор. Богдану, однако, эта чаша, о непревзойденном изяществе которой с таким жаром твердил путеводитель, казалась вульгарной кастрюлей. Да, именно так: вместе с Очкасовым они находились на самом дне огромной кастрюли, разогреваемой жаром вулканической лавы и яростью солнца. На кастрюльном пару набухали зернышки риса нового урожая, пухли ноги, изнеможенно сокращались сердца. Сквозь кисейное марево зелень гор казалась еще желаннее и зеленее. С утомленных кондиционеров капали мелкие капельки пота. Вставая со скамейки, досужий турист оставлял за собой мокрое место. Рыбаки испарились вместе со своими удочками — река Камогава усохла до каменистого дна. Боги ветра взяли отпуск перед сезоном тайфунов. Горы манили, экскурсанты умаляли жару вспрысками кока-колы, от которой гортань покрывалась приторным налетом, а жажда становилась еще нестерпимее. Что, вероятно, и входило в планы фирмы-производителя. И только аборигены в возрасте знали: спасение приходит вместе с глотком горько-зеленого чая — он осаживал дурноту, производя комплексную витаминизацию организма. Но, несмотря на свою правоту, они оставались в явном меньшинстве.
А необъятная северная страна жила между тем наособицу. У Очкасова, как было сказано, имелось немало врагов, они настойчиво гнули свою поганую линию, вставляли палки в колеса, играли на опережение. Пользуясь его отсутствием, они назначили на сегодня грандиозное шоу — матч в нацбол. Матч ожидался с повышенным интересом, билеты в кассы даже не поступали:
Группа бывших атлетов, известных в народе как “физкультурники”, рассчитывала доказать Николаеву: нечего Очкасову изобретать велосипед, ибо национальная идея уже носится в воздухе. Более того — она живет и побеждает при любых обстоятельствах.
Главным идеологом физкультурников считался бывший борец вольного стиля Борян, который нынче пребывал в кресле губернатора всея Сибири. При этом покойное кресло Бориса Ефимовича Осинского располагалось не в каком-нибудь там Иркутске, а в самом Лондоне. В Сибири он не был ни разу в жизни, кресло же свое с якутскими алмазами в придачу получил за то, что как-то раз удачно пожарил Николаеву шашлыки.
Борян и Москву удостаивал лишь наездами. Тем не менее, он утверждал, что из Лондона ему гораздо виднее. Кроме того, он владел местной командой отборных бойцовых котов и ему хотелось находиться поближе к арене схваток. А еще, находившись вдоволь по лондонским галереям, он решил, что может рисовать не хуже. Свою артистическую карьеру он начал с того, что развелся и женился на юной лондонской фотомодели индийских корней, чем заслужил уважение местного политкорректного бомонда. Потом Борян задумчиво посмотрел на портрет прежней жены кисти Ваяшвили — и написал поверх новую картину, изобразив свою модель в виде графини, верхом на смирной кобыле. Графиня красовалась в неприспособленном для верховой езды сари, но смутить Боряна было нелегко. Решив, что вышло похоже, он построил себе студию, накупил кистей с красками, стал арендовать престижные залы и устраивать сам себе персональные выставки. Словом, стал отрываться от реалий. Однако Ближняя Дума против местонахождения Боряна и его увлечений не возражала: каждый понимал, что в случае чего ошельмовать его будет на удивление легко. “Вот ведь, художником себя вообразил, а у него даже лошади на евреев похожи!” — восхищались думцы его близорукостью.
Очкасов тоже не любил Осинского. Они окончательно рассорились, когда у Осинского родился смуглявый сын и он предложил Очкасову стать его крестным отцом. Тот сначала даже вроде бы и согласился, но, взглянув на фотографию кудрявого младенца с умненьким личиком, у него не выдержали нервы: “Знаешь, Борян, скажу я тебе по-православному: твоему сыну я могу сделать только обрезание”. Очкасов, конечно, потом корил себя за несдержанность, но слово не воробей, не проглоченная конфетка и не брошенный в мусоропровод худой башмак.
Утверждая, что ему из Лондона виднее, Борян был по-своему прав: желая отомстить Очкасову, именно он придумал новый вид спорта, представлявший собой пеструю смесь из футбола, регби, ручного мяча и другого. Тринадцать игроков каждой из команд пинали мяч ногами, бросали руками в ворота, бодались напропалую. Болевые приемы борцовского свойства были тоже разрешены. В качестве наказания за многократное нарушение правил (скажем, удар ногой ниже пояса) практиковался перевод на пять минут в партер. Неофициально это действие называлось “поставить раком”. Игра отличалась повышенным травматизмом, на поле выходили только настоящие мужчины. Во всем этом не было бы ничего особенного, если бы не одно пикантное обстоятельство: судейская коллегия объявляла окончательные правила игры уже после ее окончания. При этом в уставе федерации нацбола особой строкой говорилось, что для обеспечения большей безопасности игроков международные встречи по нацболу могут проходить только на территории России, а для обеспечения большей объективности в состав судейской коллегии могут быть включены только российские граждане и только по рекомендации Ближней Думы. Уже из одного этого ясно, что нацбол являлся игрой высокопатриотичной.