Шунь и Шунечка
Шрифт:
— А в России?
— А в России я никогда не жила подолгу. У вас своих кудесников с праведниками хватает. Обычаев ваших я не знаю. Бабкой в платочке прикинуться, конечно, могу, но не более того. Да и зима у вас холодная, а я к теплу привыкла. К тому же, говорят, вид на жительство получить в России ох как непросто! А взяток я не даю по принципиальным соображениям.
— Мне все-таки обидно, что ты меня старше!
— И намного! Зря обижаешься — не ты первый, не ты и последний, кого я старше.
— Если ты и вправду всесострадательная Каннон, так и вызволи меня отсюда — сотвори, что ли, чудо!
—
— А пока мы здесь обнимаемся, ты ведь своими руками больше никому помочь не в силах? — стараясь смотреть правде в глаза, спросил Богдан.
— Выходит, что так, — самокритично согласилась Каннон.
— Но ведь тебе со мной хорошо?
— Мне хорошо, потому что тебе хорошо. Ты учти на будущее: настоящая японка, вне зависимости от своего божественного происхождения, оргазма не испытывает.
— Это что еще за новости?
— Настоящая японская женщина о себе никогда не думает, — с гордостью произнесла Каннон.
Богдан решил больше не церемониться и, перевернув ее на спину, сорвал маску. И не увидел ничего. “Да, далеко мне до нее, да и Шуню, пожалуй, жизни не хватит”, — подумал он.
Чудесный городок
Шунь бледнел и бледнел, зубы прекратили свой рост, зазубринки на них сами собой исчезли, косичка болталась по плечам без признаков жизни, под ногтями скопилась грязь. Выплавление золотой пилюли явно замедлилось. Шурочка больше не снилась, гамак поскрипывал от бессонницы. Шунь печально глядел на глобус, фокусируясь на крошечной Японии. Тарас отметил про себя резко возросшую частотность употребления фразы “как я мог, как я мог…”. Хозяин пребывал в полной прострации, от сасими из судака отказывался, частенько накидывал свою кепку на кошачий хвост, принимая его за вешалку. Но Тарас все ему прощал. Он тоже скучал по Богдану и его дрессуре.
Несмотря на горестное настроение, Шунь продолжал возводить стену. Визитеров было немало, каждого из них он сначала ставил к стене, а уже потом вступал в другие отношения. Стена росла, но все-таки не так быстро, как хотелось бы Шуню.
Пару раз приходил и Бубукин. Толку от него не было никакого — кирпичи у него не ложились в ровную ленточку. Шунь жалел его и со словами: “И как тебя земля носит!” — вручал ему грабли: расчесать гальку в саду камней, убрать куриный помет. Заодно и пособирать яйца. На куриц депрессия Шуня не распространялась — глупые птицы неслись исправно. Бубукин же собирал не только яйца, но и дополнительную информацию. Со времени своих первых репортажей из Егорьевой пустыни он получил повышение: в газету больше не писал, его донесения летели прямиком на стол Очкасову, который однажды даже посулился вернуть Бубукина на голубой экран.
В преддверии этой перспективы Бубукину было предложено приступить к составлению биографии Очкасова, что он немедленно и сделал. “Пожилая супружеская пара из города Москвы была настолько бедна, что у нее не хватало материальных средств для приобретения пищи и дров. Жалея родителей, их дочь увидела в газете объявление: гадалка обещалась заплатить изрядную сумму денег за здоровые человеческие зубы с неповрежденным корнем, которые требовались
Надо ли говорить, что историю эту Бубукин беззастенчиво передрал из какой-то книжонки позапрошлого века издания, но какое это имело значение. Переправив “неделю” на “год”, Очкасов остался бубукинским почином весьма доволен.
Особого вклада в стену не могли внести и худосочные московские девицы. Чтобы пригасить их либидо и избавить от суперэго, Шунь посылал их попутаться в лабиринте, усаживал в саду камней и приказывал прикусить язык, приучая к великому молчанию Будды. Тех, кто не справлялся с испытанием, он порол березовым веником прямо на плоском камне. В особенно тяжелых случаях заставлял лечь на неудобный метеорит, велел скрипучими голосами славить Будду: “На-му а-ми-да бу-цу, на-му а-ми-да бу-цу…” Веники быстро приходили в негодность, девицы повизгивали. Посмотрев в карманное зеркальце на зардевшиеся ягодицы, они оставались довольны произошедшими в душе переменами. Шунь брал с них слово вести дневник.
— Да не блог какой-нибудь тюкай — это все равно что с топором за блохами гоняться, а рукой в тетрадку пиши. Сама подумай: во что вы Live Journal превратили? В “Живой журнал”, в ЖЖ! Это же дважды женский сортир выходит или жопа в квадрате!
— Да, ты прав, учитель, именно так: румяная жопа в черном квадрате, — виноватилась бледная искусствоведочка.
Тем не менее, надеясь на лучшее, она норовила еще раз предъявить Шуню то, что находилось у нее в черном квадрате, для чего она облачила голое тело в прозрачное сари. Он же справедливо рассудил: это есть не что иное, как попытка соблазнения в рабочее время, и поставил перед ней две корзины.
— Как придет в голову грешная мысль, бросай камень в левую, а если мысль хорошая — в правую. Вечером посчитаем, чего у тебя больше.
На закате в правой корзине оказался всего один камушек.
— Это я вдруг подумала: а не сменить ли мне сексуальную ориентацию? — объяснила искусствоведка.
Шунь оставил ее без ужина. Так продолжалось пять дней, пока, наконец, правая корзина не перевесила.
— Совсем обессилела, — пожаловалась девица, — одна жратва в голове, без всякого квадрата.
— А как насчет того, чтобы ближнему помочь? — строго спросил Шунь и все-таки отпустил ее домой на мамочкины блины.
Шунь строго-настрого приказывал девицам больше сюда не являться, но они присылали подружек, в которых вселились компьютерные духи. Изгонять их было нелегко. Никакие мантры на них не действовали. Девицы и сами выражались весьма похожим образом. На увещевания Шуня отвечали: “Не грузи мой хард своим софтом, папаша”, — и смотрели с первобытной тоской. Введя их пассами в приятный полусон, он говорил им: “Забудь!” — а они хитро улыбались: “Ошибочная команда! Выход без сохранения содержания невозможен!”