Шушана, Жужуна и другие родственники
Шрифт:
– Нина.
– Нино. Я тебе так скажу. Ты сама реши – что тебе надо. Жить с мужем или в Пантеоне лежать. А Жужуна пусть ниткой усы дергает, она только это умеет делать. Знает ведь, что ты не местная, заступиться за тебя некому, вот и отдала тебя Манане. Я Каху знала… Такой мужчина был… – Женщина замолчала, предавшись воспоминаниям.
– Ты еще молодая, – поддержала ее другая. – Зачем тебе в Пантеон раньше времени? Другого мужа себе найди. А Манана тебе жизни не даст. Жужуна совсем зрение потеряла, что такую девушку Манане отдает?
Только Нина собралась спросить, что такого ужасного в Манане, как из магазина вышел Мераби и, не глядя на Нину, пошел по улице. А она последовала за ним,
Они вошли в подъезд и поднялись на второй этаж. Дом, как успела заметить Нина, был красивым, старым. На входной двери висел домофон с фамилиями хозяев. Имя «Манана» было единственным. Остальные надписи – фамилии. А имя – только одно. Подъезд был удивительным – холодным, важным, давно не ремонтировавшимся, но чисто отмытым.
– Мы пришли, – объявил Мераби, открывая дверь, на которой не было ни номера квартиры, ни звонка.
– Мээ-ра-бии! Как твои уши? – услышала Нина из глубины квартиры. – Ты вату не вынимал?
– Не вынимал! – отчитался Мераби, поглубже засовывая турундочки.
В коридор вышла, нет, скорее выплыла женщина в широком шелковом балахоне и с затейливым тюрбаном, на котором сияла брошь с подвесками. Нина смотрела на нее куда с большим интересом, чем на Мераби. Женщина была красивой, высокой, статной, яркой. Лет шестидесяти, хотя в ее случае возраст не имел никакого значения. Она была королевой, чего уж говорить. На пальцах сверкали изумруды, в ушах – бриллианты. Ни за что нельзя было предположить, что это бижутерия.
Манана, не размениваясь на дежурные улыбки, приветствия, поцелуи или европейское рукопожатие, царственным жестом предложила Нине пройти в гостиную. И там все оказалось так, как нравилось Нине, – чистота, ни пылинки. Картины на стенах. Дорогие картины в простых рамках. Цветы в горшках на подоконнике. Пластинки, пианино, стопка нот. Художественные подтеки на потолке и исторические трещины на штукатурке. Простой деревянный топчан, покрытый шикарным ковром, о цене которого можно было только догадываться. На столе серебряный кофейный набор. В том, что он был настоящим произведением искусства, мечтой любого аукционного дома, не было никаких сомнений.
Нина раскрыла рот и не смела присесть на стул, хотя хозяйка ей это позволила – как можно оскорблять шелковую обивку стула сарафаном из дешевой ткани? Такая обивка подразумевала парчу, бархат, натуральный шелк и золотые нити по подолу. У Нины затряслись колени и вспотели ладони. Ее пугала не столько Манана, которая разглядывала донышко кофейной чашки, сколько сама атмосфера. Даже дышать в этой квартире было страшно, не то что пить кофе. Нина оказалась в запасниках музея, где требовались белые стерильные перчатки, особая температура, влажность и прочие условия пребывания. Это был не детский восторг, не восторг Золушки, попавшей в королевский дворец, а восхищение подлинником, живыми тканями, искусной отделкой, мастерством резчиков по дереву. Любой предмет интерьера можно было смело помещать за стекло и отгораживать бархатным заграждением от докучливых посетителей. Сама Манана отлично вписывалась в интерьер – она была одним из экспонатов этой гостиной.
Хозяйка разлила кофе в крошечные антикварные чашечки. Она интересовалась, как Мераби с Ниной встретились, как добрались и не напрасно ли пропустили спектакль, говорила, что наверняка завтра будет дождь… Нину поразило, что Манана умела улыбаться одними губами. Мать Мераби была сдержанна, вежлива и равнодушна. Ни одной мимической морщины, ни одного пылкого взгляда, ни одного лишнего движения. У нее даже брови не двигались. Губы тоже застыли в ничего не значащей улыбке. Нина смотрела на Манану и не могла понять, как эта женщина сохранила такое идеальное лицо, как она блестяще умела это лицо держать!
Нина немедленно захотела каждый день пить кофе из этих чашек и сидеть за этим столом. Она хотела поддаться порыву – все потрогать, рассмотреть, понюхать, полистать книги. Ей хотелось дотронуться до Мананы, которая застыла, как изваяние, но продолжала улыбаться. Убедиться в том, что она живая, настоящая. Нина даже подумала, что это такое заболевание – как тик или воспаленный лицевой нерв, ведь невозможно вот так все время сидеть с растянутыми в улыбке губами! Да и сама Манана казалось невозможной. На ней был длинный балахон, струящийся, украшенный камнями, с широкими складками, вырезами. Нет, даже не вырезами, а прорезями. Манана дотягивалась до кофейника, и ткань струилась по руке. Это был не рукав, а невидимый глазу вырез, создававший иллюзию, что у хозяйки и руки восхитительные, с тонкими запястьями, узкой аристократической ладонью и длиннющими пальцами.
Голову Мананы украшал затейливый тюрбан, который казался произведением дизайнерского искусства. Как завороженная, Нина смотрела на брошь, приколотую к тюрбану, – старинную, с бриллиантовыми подвесками. Нина сейчас поняла, что это значило в сказке – «а во лбу звезда горит». Брошь горела во лбу Мананы. Бриллианты отражали свет люстры. Нина посмотрела на люстру и решила успокоиться, взять себя в руки и представить, что она находится в обычном доме, с самыми обычными людьми, которые вообще-то хотят ее в невестки. И в этот момент она поняла, почему Шушана с Ирмой так беспокоились по поводу наряда и драгоценностей. Эта квартира предполагала платья, украшения, натуральные камни, каблуки, чулки, корсеты и бог знает что еще. А сидеть за одним столом с Мананой было честью, которой удостаивались лишь избранные.
Нина посмотрела на Мераби, про которого забыла, увлекшись интерьерами, и он показался ей куда более симпатичным, чем поначалу. Они еще немного поговорили о погоде, Нининой работе в банке, ее жизни в Москве, о переезде сюда и опять о погоде. Наконец Манана замолчала и аккуратно поставила кофейник на поднос. Нина догадалась, что визит окончен. Она встала, сославшись на то, что завтра рано вставать, и поблагодарила за кофе. Она выходила спиной к двери, мелкими шажками, едва не приседая в глубоком книксене. Манана смотрела на нее и улыбалась своей неотразимой, выверенной до сантиметра, равнодушной, вежливой улыбкой. Где-то под рукой, едва доставая матери до подмышки, метался Мераби.
Нина вышла на улицу, села в маршрутку и как во сне доехала до дома. Остатками здравого сознания она подумала, что Мераби мог бы ее и проводить в столь поздний час, что вообще-то он жених и не мешало бы ему ухаживать более активно. Но сил у Нины уже не осталось – она легла и тут же уснула. Ей снилась брошь Мананы.
Утром она подскочила от телефонного звонка. Тело было деревянным. Видимо, Нина проспала всю ночь в одной позе. Даже рука затекла и болела. Она не выспалась, чувствовала себя разбитой и отчего-то злой. Добираясь до телефонной трубки, она ругала себя за минувший вечер, за то, что вела себя как наивная дурочка. И что о ней могли подумать – что она из канавы вылезла? Никогда в приличных домах не была? И вообще, зачем ей сдался этот Мераби, раз он даже ее не удосужился на такси отправить.