Шутник
Шрифт:
Бутылку бренди я припас заранее. В ней была вода, но бутылка была коричневая.
— Постойте-ка,— бормотал я, тычась в полумраке,— где же картинки-то? — и нашарил бутылку.— Извините, требуется освежиться.— Я приложился к горлышку и хорошо отхлебнул.— И куда ж это они запропастились? — Я опять потыкался по углам.— Боже! Уж не спалил их их туземец? Жалко-то,— и услышал, как джентльмены на скамейке охнули.— Хотя, если это подделка, как вы говорите,— невелика потеря.— Я опять отхлебнул.— Нет, погодите. Может, там.— Я извлек картины из темного угла.— О! Так и есть! Вот они! —
— Не надо! — взмолился Моэм.
Я остановился и, сметя пыль тряпкой, показал им картины.
— Вот, джентльмены. Посмотрите не спеша.— Я повернулся и громко хлебнул «бренди», наблюдая за ними уголком глаза: они рассматривали одну картину за другой.
Пора. Уже должен был сказаться эффект от «бренди». Я нетвердо подошел к ним.
— Ну как, джентльмены? Подделка? Или нет?
Моэм с Хэкстоном переглянулись.
— Боюсь, дружище, все-таки подделка,— высказался Хэкстон.
— А ваше мнение, мистер Моэм?
— Так вот сразу не определишь,— замялся Моэм. Надо отдать ему справедливость, он, похоже, не такой наглый лжец, как Хэкстон.— Но я рискну, куплю их.— Нет, и он лжец.
В Папеэте был сумасшедший, совершенно "безвредный, его свободно пускали болтаться по улицам, но глаза он закатывал по-дикому. Я, пошатываясь, дико закатил глаза.
— Нет, сэр. Не продам.
— Почему же? — рванулся Хэкстон.
— Потому, джентльмены, что это — подделка. Сами же говорите! — Осушив бутылку, я жахнул ее оземь.
— Опять нализался! — прошептал Моэм.
— Почему вы так уверены? — спросил у меня Хэкстон.
— Я их сам писал! Вот почему!
— Совсем спятил! — пробормотал Моэм.
Пошатываясь и спотыкаясь, я подошел к ним.
— Да! Их написал я! Я — великий художник!
— Пусть даже так,— подольстился к сумасшедшему Моэм.— Но у них есть и свои достоинства, и я все равно готов купить их.
— У них есть свои достоинства! — радостно закричал я.— Ох, благодарю вас, сэр. Спасибо! Вы первый, кто оценил мои работы!
— Даю пятьдесят фунтов. За все.
— Целых пятьдесят? Искушаете меня, сэр. Вы искушаете меня. Нет.— С мрачной решимостью я взглянул на них.— Нет. Ни за что! Я хотел узнать — вы ведь разбираетесь в искусстве,— стоят ли чего мои творения?
— Стоят, стоят! — заорал Хэкстон.
— Нет, джентльмены, нет. Мои картины не на продажу. А ну как они попадут в руки бессовестных ловкачей, а те возьмут да и продадут их за подлинные! Гогеновские! Такого нельзя допустить! — Я собрал картины, одну выхватил из рук Хэкстона.— Их надо уничтожить! — и понес холсты к печи.
Нет! Остановитесь! — вскрикнул Моэм.
— Нет, только уничтожить! — я швырнул в топку две, они тут же вспыхнули.
— Вы соображаете, что творите?! — взвизгнул Хэкстон.
Я швырнул третью.
— Остановите его! — крикнул Моэм Хэкстону, и тот подскочил ко мне.
Я поднял лопату и рубанул воздух.
— Картины мои! Я имею право делать с ними, что пожелаю! — и швырнул в печь четвертую и пятую и захлопнул дверцу.— Вот! И конец!
—
— Но, мистер Моэм, спасибо вам — вы вдохнули в меня жизнь. Обласкали. Без вас я бы, пожалуй, вовсе забросил живопись.
Я вышел, оставив их одних. Моя месть его высокоблагородию Моэму свершилась. Даже сейчас я хихикаю, вспоминая эту сцену.
(Примечание. Хихикает! Такое глумленье! Чем, в конце концов, Моэм так уж разобидел дядю Фрэнка? Обругал и пнул разок — в отместку на самую издевательскую провокацию?)
От горничной в гостиной я услышал, что после этого эпизода Моэм слег и три дня не мог ни работать, ни есть. Меня начала покалывать совесть. Поскольку счеты с ним я свел, я решил, что надо загладить свою вину. Хоть немножко, так сказать, возместить ущерб. Я отправился в кустарник к заброшенному дому, в котором разыскал стеклянную дверь со стеклянными панелями, двойник той, которую я разбил. Я снял ее с петель, отпилил нижнюю часть и приволок к себе в хижину. Там я принялся ее раскрашивать. Изучив полотна Гогена (все пять по-прежнему, конечно, хранились у меня), я усвоил, что художник частенько писал один и тот же предмет в различных позициях.
На той первой двери обнаженная женщина с плодом хлебного дерева была справа. Я нарисовал ее на левой стороне. Белый кролик был слева, я написал его справа. В оригинале море за женщиной было зеленое, я сделал его синим.
Так как краска была свежей, я положил на дверь груз и подержал под водой несколько дней. Потом вытащил и подсушил на солнце. Я кидал в нее камешками, тер песком и молотым кофе. Ко мне часто забредал щенок, и я стал брать его и опускать над дверью так, чтобы лапы чуть касались стекла. Конечно, собачонка выдиралась и царапала лапами краску. Этой уловкой я особенно восхищался: здорово изобрел. После моей искусной обработки дверь стала обшарпанной, но все-таки еще оставалась в лучшем состоянии, чем дверь-оригинал.
Я обернул ее в газету и отправился в отель — эти двое опять сидели на веранде и пили.
При виде меня Моэм тяжело задышал, в глазах у него появился страх.
— Уходите! — твердо велел Хэкстон.
— С чем бы вы ни пришли,— добавил Моэм,— я ничего не желаю слушать!
И все-таки я приблизился к столику.
— Извините, мистер Моэм, за мое тогдашнее поведение. Во всем виновато нервное расстройство.
— Я... мне тоже так показалось.
— Я посчитал, что самое правильное — уничтожить подделки. Но, мистер Моэм, у меня тут кое-что есть. Может, вас заинтересует.
— И смотреть не желаю.
— Это, сэр, стеклянная дверь. Мне она показалась похожей на ту, которую я, по несчастью, разбил,— я снял газету, и они уставились на дверь.
— Прошу вас, унесите.
Но отчего же, мистер Моэм?
— Потому что... стоит мне выказать хоть малейший интерес, и вы обязательно — нечаянно, конечно,— уроните ее. А не то, разъярившись, нарочно растопчете. Нет, нет, я сыт по горло. Мне больше не выдержать ваших сумасбродств.
(Примечание. Молодец, Моэм!)