Схватка с ненавистью
Шрифт:
Она стала начинать день гимнастикой, делала упражнения до пота, а потом мечтала о холодном ласковом душе.
Еще стихи читала, по памяти, все, какие знала. Пыталась переругиваться с солдатами охраны, но те равнодушно молчали.
Игру себе придумала: «путешествовала» по всем местам, где когда-то бывала. Это было забавно – отрешиться от всего и уйти в прошлое, окунуться в воспоминания.
Наконец появилась толстенькая, неповоротливая Янина. Она присмотрела себе угловую койку, сунула под подушку торбинку с нехитрым имуществом, натянула до подбородка одеяло и сразу уснула.
С тех пор она или спала, или молча сидела на койке, тупо уставившись
Леся пробовала с нею разговаривать.
– Откуда ты?
– С Тернопольщины.
– А за что сюда?
– Не знаю…
– Не придуривайся, – Леся сердито хмурила брови, – не перед слидчим [3] .
– Так, кажуть, за те, що бандитам допомогала.
– А допомогала?
Яна в недоумении двигала плечами:
– Так у тех же бандитов мой нареченный Гнат… Я ему то харчи прынесу, то самогонкы…
3
Слидчий – следователь (здесь и далее – с укр.).
– Грепсы [4] носила?
– Що то – грепс?
– Ну записки такие? – растолковывала Леся.
– Ой, не знаю я ничого…
– Заладила! Носила или нет?
Яна сосредоточенно, с видимым напряжением размышляла над вопросом, потом вздыхала:
– Так носыла…
– Ну и дурепа, – подвела итог Леся.
– Так оно и есть, – покорно согласилась Яна. – А как не понесешь, если Гнат просил? Еще рассердится – что ж, мне в девках век вековать? А Гнат у меня файный… – Воспоминания о возлюбленном выжимали из круглых, как черешня, глаз обильные слезы. – Когда-то теперь его увижу? Увезут меня в Сибирь холодную, некому там будет и на могилку мою прийти…
4
Грепс – шифрованное донесение, письмо.
Голос у Яны звучный, красивый, и причитала она над своей несчастной долей с видимым удовольствием.
– Не ной, – останавливала Леся. – Кому ты нужна в Сибири? Разберутся, что ты просто дура, и выпрут отсюда на все четыре стороны.
– Ага, – вздыхала Яна, насухо вытирая глаза. – Як бы ж я знала. А то Гнат просил… А он такой… Чуть что не по нему, сразу выгоняет и говорит – другую найдет…
Судя по всему, энергичный Гнат использовал свою влюбчивую подругу в качестве связной. Да так, что та об этом и не подозревала.
В какой-то день в камеру привели еще одну девушку. Новенькая хмуро, ни на кого не глядя, подошла к свободной койке, присела на край. Была девушка такой спокойно-неприступной, что даже общительная Леся не решилась заговорить первой, лишь украдкой, искоса ее разглядывала.
Она была очень красивой, это Леся вынуждена была признать, хотя редко-редко девушки соглашаются, что есть еще кроме них, разумеется, красавицы. Тонкое, надменное лицо. Удлиненный разрез темных глаз – строгих, почти отрешенных. Нежная, чуть смуглая кожа хорошо гармонировала с темными глазами и пухлыми, яркими губами. «Смуглянка», – подумалось Лесе. Она обратила внимание, как удивительно изящно сидит на точеной головке незнакомки корона из золотых кос. Казалось невероятным, невозможным такое сочетание: цвета спелой пшеницы косы и матовая смуглость лица. Это была та деталь, которая сразу выделяла девушку из разряда обычных и заставляла думать
Девушка встала, прошлась по камере, словно давала возможность полюбоваться, какая у нее красивая, грациозная фигурка, упругая, сильная походка, как хорошо, будто богатый наряд, сидят на ней простенькая вышитая блузка и расклешенная юбка из недорогого серого сукна.
«Благородной крови панночка, – Леся цепким взглядом оценила девушку, – такой бы на балах да по шляхетным гостиным красоваться».
– Вошла – поздоровайся, – сказала Леся.
– Здороваются, когда в хату входят, – неприветливо ответила девушка. Выговор у нее был мягкий, только некоторые слоги она произносила жестковато.
– Здороваются не с углами – с людьми, – не уступила Леся.
– День добрый, если вам от того легче станет. – Новенькая зло отвернулась к окошку.
Время от времени, словно тень, по лицу незнакомки скользила злая гримаса. И тогда красота ее сразу меркла, она становилась похожей на привередливую Оксану из бувальщин, рассказанных Гоголем про вечера на хуторе близ Диканьки.
В тот день новенькая больше не проронила ни слова. И когда утром с лязгом открылась дверь камеры, она так же молча, даже не глянув на своих случайных подруг, ушла по вызову следователя.
Возвратилась часа через два: такая же спокойная, неприступная, только усталость бросила легкую тень под глаза.
– Ну как там? – осторожно спросила Леся, кивнув неопределенно на дверь.
– Не понимаю, о чем вы, – резко бросила девушка.
– Понимаете! – обозлилась. Леся. – Вы здесь недавно, а у меня – стаж…
– Не мое дело. – Девушка стала против Леси и в упор на нее посмотрела. – Не я вас сюда упрятала…
Леся подошла к стене, на которой выцарапана была длинная вереница палочек, провела пальцем по выщербленному цементу.
– На досуге посчитайте. Каждая – сутки. Это только здесь. Кое-что было и раньше. Я не хвалюсь, а говорю, что за это время многому научилась.
Девушка по-прежнему смотрела на нее с легким, высокомерным презрением:
– Я при чем?
Леся сделала небольшую паузу, чтобы слова ее прозвучали убедительнее:
– Здесь одной нельзя. Одиночка – самое тяжелое наказание. А ты, – она намеренно сказала этой гордячке «ты», – сама в нее рвешься, хотя рядом с тобой люди. Сдадут скоро нервы, заест тоска, и сама не заметишь, как сломаешься… – Леся сказала это и отвернулась, будто черту подвела: мое дело предупредить, твое – решать. Но в словах ее была правда, и даже толстенькая Яна своим красивым голосом подтвердила:
– Говорят люди: одинокую волчицу и плохой охотник подстрелит.
– Я не волчица, – обидчиво сверкнула темными глазами девушка.
Леся улыбнулась примирительно:
– Зато охотники идут по твоему следу. И неплохие, заметь.
В камеру вползли ранние сумерки. Там, на воле, было еще совсем светло, а здесь уже тени легли по углам, зачернили стены. Впереди был длинный однообразный вечер. И тишина, прерываемая лишь мерными шагами часового.
Разговор оборвался. Леся и не хотела его продолжать: на правах старожила она дала новенькой совет, а последовать ли ему – пусть сама решает. Она тихо, для себя запела песню. Песня была о том, как тоскует человек, которому не дано стать соколом, и нет у него крыльев, чтобы покинуть землю и подняться в небо, далеко-далеко, за синие тучи. Вплелись в песню тоска и бессилие.