Схватка
Шрифт:
— Я вот думаю, — неожиданно для себя произнес Юрий, — в мире неспокойно. И как нужно нам быть твердыми… Понимаешь, а вдруг грянет? Чепуха, конечно, не верю я, земляне поумнели…
— Не волнуйся, за твою спину не спрячусь.
Юрий осекся, ему стало не по себе при мысли, что Андрей мог уловить в его словах упрек.
— Извини, ты меня не так понял…
— Да? Ну, спасибо за доверие… Хлопотун ты, однако. Все-то тебе кажется, что ты-один в поле воин, а зря. Мы свою преданность друг другу никогда не доказывали, слова были не в моде. Каждый делал
Юрий молчал, чувствуя, как горят уши. Поднял глаза и, увидев, что Андрей улыбается, только смог спросить:
— Ты чему?..
— Недавно от ребят письмо получил.
— Правда?! Тебя, наверное, по газетам нашли.
— Наверное… Бабенко с Политкиным на целине обжились, механизаторы. Чудаки… Вишневку прислали и сало. То, что мы с омлетом едим. Если, мол, в чем нуждаюсь, чтоб написал. И вообще: если что, только свистните — старая гвардия не подведет.
У Юрия вдруг защипало в горле, он на мгновение отвернулся. Потом с удивлением уставился в тарелку; она была пуста. Съел — и не заметил.
— Я тоже, — хихикнул Андрей, — это на нервной почве, так бывает. И что за чертовщина, как соберемся, так в спор. Нет бы поговорить, ну, скажем, о прекрасном поле, посудачить, как мужики на приволье… Да ты к наливке и не прикоснулся, давай омлетика подложу. Не волнуйся. Любе останется. А то еще приготовлю. Это ее еда, я-то мясо предпочитаю, а вот привык и к этому кушанью. Великое дело привычка…
— А где она?
— В женской консультации, потом, наверное, по магазинам рванет, тут уж их не остановишь. Ну, будем!
Густая сладкая влага на миг обволокла сознание, и — то ли в Юрии еще бродили слова о смысле жизни, то ли разговор о Любе обратил его в прошлое — подумалось о странных зигзагах судьбы. Ракитяны, высокая медсестра с брезентовой сумкой на плече — Любовь Дмитриевна.
— Надо же, — сказал он, — столько лет жили врозь, знать бы, что будете вместе, тогда бы уже поженились.
— А может, давно бы разошлись? Или тебе известен рецепт постоянства?
— Это дар природный… Или нет?
— Ну!..
Стефкино словечко — «ну»…
Андрей произнес это очень тихо и словно поперхнулся, слегка побледнев, так же быстро взял себя в руки, крепко, горстью, утер лицо.
Юрий промолчал, размышляя о «рецепте постоянства».
Встревоженность неким намеком в свой адрес — и Шурочкин, разумеется, Андрей вполне мог быть в курсе дела — уступила место жалостной удивленности, вызвавшей в памяти давнюю ту полесскую зиму, пахнувшую издалека неповторимым теплом юности, красной шапочкой клубной певуньи Стефки, что упала тогда, среди поля, подсеченная бандитской пулей, на руки лейтенанту… Значит, не просто так у них было с Андреем, не летучий гарнизонный роман, вот оно что — донесся отзвук сквозь годы…
— Любишь, — хрипло произнес Андрей, — плюй на все, на все разговоры. Любовь — то же творчество, та же отвага. Ты ведь за этим пришел, за советом?
«Стало быть, все-таки не секрет».
— Не
— Ну, тогда по делу. Извини, не смог помочь. Сами вы плаваете, и я профан, чего же зря шуметь? Неумно. Да и Люба мою фамилию берет, так что не шибко этично получится. А в рабочем порядке я на нее нажму, хотя говорить с ней трудно, бес противоречия, и, кажется, только со мной. Прямо беда.
— Любит, наверное.
Андрей внимательно посмотрел на гостя.
— С тобой все просто, ясно… и я другой. А уйдешь, опять наплывет чертовщина всякая. Но с Любой я непременно побеседую, постараюсь.
— А как же с бренностью, суетой сует?
— Я для тебя постараюсь. Тебя беречь надо.
— От чего?
— От всего. От тебя самого, в конце концов, чтобы старел помедленней.
Он ушел от Андрея с неясным чувством грусти и облегчения. Домой вернулся засветло, и опять потянулись часы…
Звонок был настойчивый, дребезжащий, будто кто в отчаянии жал на кнопку, не веря, что ему откроют. С бьющимся сердцем Юрий вскочил с тахты и, протопав по коридору, открыл дверь. Не сразу узнал.
— Мама…
Она была так не похожа на себя в обвисшем, словно не по росту, костюмчике, в смешной шляпке — абажурчиком — с какой-то цветочной блямбой.
Он суетился, отнимая у нее то плащ, то сумочку, не находя им места.
— Ну? — Мать улыбнулась, глядя на него снизу вверх. И он растерянно улыбнулся в ответ. Она показалась ему очень маленькой, совсем старушкой. Всего три года прошло, как они расстались, в памяти мама оставалась такой же, как в день его отъезда с последних каникул на заводскую практику, — величаво-хрупкой, моложавой. Она была сильной женщиной и, когда ей бывало трудно, улыбалась, а когда очень трудно — смеялась. На похоронах отца не пролила ни слезы, лицо ее было каменным. И все такое же молодое. А сейчас перед ним была старая женщина в мешковатом костюме.
— Ну, здравствуй…
Она протянула руку, и он пожал ее. Сколько помнил мать, она всегда была сдержанной, это в ней осталось. А в остальном…
Надо было что-то говорить, а он молчал, казнясь, что так и не выбрал времени съездить домой, погостить. То не давали отпуска, вернее, сам не смог взять — перегрузка. В прошлом году увязался с ребятами в турпоход на Кавказ. А она ждала, наверное… Колючая жалость подступила к горлу.
Не отпуская руки, он повел мать в комнату.
— Как… откуда? — спросил он. — Даже не написала, что едешь… Я сейчас поставлю чай… Минуточку…
— Я тебе писала.
— Отвечал на письма. А вот что едешь…
Она неловким, угловатым движением сняла дурацкую свою шляпку, сказала тихо:
— Письма твои, последние… Что-то в них меня встревожило, вот я и заехала. Путевку дали в гороно. В Крым. Взяла билет с пересадкой, у меня два часа, не думала, что застану, время рабочее.
— Я болею, так, самую малость, уж выздоравливаю. Грипп.
Она все смотрела изучающе, участливо, с какой-то даже ревностью, не спуская с него темных строгих глаз.