Швейцер

Носик Борис Михайлович

Автор этой книги попросил членов советской делегации сформулировать свое общее впечатление от визита к доктору Швейцеру, от самого Старого Доктора. Писатель Константин Коничев воскликнул, сильно окая по-северному:

«Ни от кого в жизни такого впечатления не было. Святой человек! Святой старик!»

И. Ястребова: «Да, это правда, вспоминается, как Горький писал о Толстом, когда описывал обед в Ясной Поляне: настоящая простота, истинный аристократизм простоты. И очень сердечный человек Швейцер. Но не без язвительности некоторой, не без юмора. Сразу заметил, что русские склонны к длинным речам. Когда говорил с журналистами, эта ироничность у него сразу появилась».

Р. Кольцова: «Он не любит церемоний, говорит тихо и быстро: мне кажется,

он вообще не может повысить голос. Походка у него уверенная, и, хотя возраст чувствуется, он очень прямой...»

H. Португалов: «Запомнились суровые, аскетического склада губы под густыми нависшими усами, добрый взгляд светло-голубых глаз...»

А. Роу: «Он очень мил, очень любезен и прост. Глазки веселые, живые, блестят. Молодые глазки. И сам пружинистый такой. А вообще, я считаю, что он настоящий подвижник, человек необыкновенных душевных качеств. Ведь вы подумайте: вот так запереть себя, как он! Ему ведь от них ничего не нужно было, если бы он хотел нажиться, он бы в городе открыл больницу. Конечно, африканцы его боготворили. Да и все белые тоже».

Перед отъездом состоялся обмен сувенирами. Гости подарили доктору Швейцеру модель спутника и русских матрешек.

— Ну вот, спутник приземлился в Ламбарене, — любезно сказал доктор. — Да еще с русскими красавицами, так не похожими на габонских...

Страстный нумизмат К. Коничев подарил доктору Швейцеру брелоки с Пушкиным, Лениным и памятником Петру I, который Швейцер сразу узнал:

— Фальконе?

Доктор подарил гостям мешок бананов, но в суете и треволнениях мешок этот они забыли на аэродроме и потом очень беспокоились, как бы доктор не обиделся...

Но доктор уже вернулся в больницу. Он был необидчив и очень занят. У него было множество хлопот. Пациенты стояли в очереди у аптеки, и сестра следила, чтобы они при ней приняли лекарство. Африканцы по-прежнему выбрасывали самые горькие лекарства, а зачастую надевали таблетку на шею и носили как амулет. Рабочие ждали от доктора задания, а пока дремали в тени. Врачи обсуждали трудный случай.

По-прежнему бродило по больнице излеченное дружелюбное зверье. По-прежнему прыгала через костер поразившая русских гостей общая любимица обитателей Ламбарене, совершенно голая пигмейка Мадам Сан-Ном (Безымянная). Никто не понимал ее речи, пришла она полуживая откуда-то издалека с копьем в руке и ножом на поясе. В больнице существовало на ее счет несколько гипотез. Одни говорили, что она пережила какое-то горе и сошла с ума, другие — что она из совсем дикого племени землеедов. Доктор лечил ее и отмечал, что рассудок возвращается к ней понемножку.

Плыли по Огове пироги с больными. Носильщики спешили по тропе сквозь джунгли, и больной корчился у них на носилках, взывая о помощи. Помощь была в Ламбарене, где жил усатый доктор, который вот так же спасал габонцев и двадцать, и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет назад, а может, и всегда — здесь ведь не очень помнили предания старины...

Глава 21

Доктору шел восемьдесят восьмой год. Походка у него была по-прежнему бодрой, глаза смотрели ясно, и, как прежде, загорались в них насмешливые искорки.

Геральд Геттинг, снова посетивший Швейцера в это время, писал: «Он ничуть не изменился. Казалось, время для него остановилось...»

И все же он чаще ощущал в эти годы усталость. Иногда он вдруг заговаривал о смерти. Когда доктор Дана Грили стала приглашать его в Америку для выступлений, он ответил:

«Я старый человек, мне восемьдесят семь, и я не знаю, что приготовил мне завтрашний день. Другие могут поехать и выступить. Я уже не могу. Мое место здесь. Я прожил большую часть жизни в Африке, и мои африканцы не поймут меня, если я уеду от них под конец и не вернусь. Я должен показать, что Африка, которая достаточно хороша для того, чтобы в ней жить, достаточно хороша и для того, чтобы умереть в ней. Нет, я не решаюсь больше уезжать за границу».

Геттинг вспоминает, что Швейцер писал

ему об усталости:

«Не могу себе представить, как чувствует себя человек, который выспался. Я не разрешаю себе тратить свободное время на отдых».

Ночью, после тяжелого дня работы, он сам, преодолевая спазмы в руке, отвечал на письма. Письма, письма. Из Голландии, из Америки, из ГДР, из Швейцарии, из Англии и все чаще теперь из России. «Литературная газета» прислала свою анкету, надо ответить, потому что речь идет о разоружении и важно подготовить русское общественное мнение. А вот еще письмо из России, из Ленинграда, это где статуя Фальконе... Пишет журналист по фамилии Петрицкий: не может найти библиографию работ Швейцера и о Швейцере. Может быть, работ этих нет в Ленинграде? И Швейцер пишет подробный ответ ленинградскому журналисту о себе, о своей философии. В душной габонской ночи он исписывает своим ровным почерком две страницы. Рубаха его намокла от пота, под глазами темные круги. Антилопы беспокойно перебирают в стойлах копытцами: может, дикий зверь бродит неподалеку в джунглях. Швейцер прислушивается, потом кончает письмо со старомодной вежливостью. Вспомнив недавний визит русских, делает еще приписку — приветствие господину Коничеву.

Ответ на анкету «Литературной газеты» занимает больше времени...

...В июне 1962 года «Литературная газета» напечатала ответ доктора Швейцера на свою анкету о возможности всеобщего разоружения. Швейцер писал, что «преимущества» обладания атомным оружием носят характер весьма сомнительный... Это оружие нападения. С его помощью нельзя избежать нападения противника, можно лишь... «расквитаться» налетом за налет».

Швейцер писал в газету и о последствиях бесконечных, непрекращающихся ядерных взрывов, о том, что «люди пьют радиоактивную воду, пьют радиоактивное молоко от коров, которых кормили радиоактивной травой и радиоактивным сеном, едят овощи и фрукты, ставшие радиоактивными» 15 . Швейцер писал далее об опасности, которую представляет это продолжение испытаний для потомства, об особой чувствительности к радиации человеческих органов размножения, о страшной опасности, которая непременно выявится (сколько бы ни бодрились политические оптимисты), вероятнее всего, уже начиная с четвертого поколения («В этом и в последующих поколениях можно ожидать рождения большого количества детей с самыми ужасными дефектами»).

15

«См. „Литературную газету“ от 26 июня 1962 года.

Швейцер снова и снова повторял мысль, о которой все время забывало беспечное, легковерное человечество:

«Атомная война бессмысленна. Она ничего не решает. У нее не может быть других результатов, кроме безгранично жестокого уничтожения человеческой жизни. Ни Запад, ни Восток не могут ждать от нее ничего иного».

Швейцер напоминал о бремени разорительной гонки вооружений, которое ложится на плечи трудовых людей мира.

«При нынешнем положении, — писал Швейцер, — нам остается только уповать на то, что потребность нашего времени придаст разумным политикам Запада, а равно и Востока, достаточно мужества, чтобы отнестись друг к другу с капелькой доверия и подписать сообща соглашение о разоружении, несмотря на отсутствие в нем тех или иных гарантий, потому что для них нет теоретической базы».

«Эта решимость оказать друг другу взаимное доверие создаст новую атмосферу в отношениях между Востоком и Западом».

«Что же может придать постоянную силу этому соглашению?» — спрашивал Швейцер и так отвечал на этот вопрос:

«Только упрочение каких-то духовных связей между Востоком и Западом.

Эти духовные связи возникнут тогда, когда на Востоке и на Западе поднимется общественное мнение, осуждающее применение атомного оружия... Благодаря такому единому общественному мнению взаимное доверие Востока и Запада получит убедительную основу».