Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь
Шрифт:
В щель мальчик наш наблюдал за всем происходившим в комнате. Рядом с ним расположились и его товарищи. Гости в это время молились перед божницей: они прикладывали ладони сложенных рук ко лбу и кланялись в землю перед «бурханами», т. е. перед описанными выше изображениями богов; затем они сели на разостланные нарочно для них стеганые тюфячки, налево от входа в комнату, где у бурят обыкновенно сажают почетных гостей. Дорджи заметил, что мать для старого ламы подложила особый тюфяк, обшитый желтой материей.
После этого отец и мать и те из соседей, которые уже пришли к ним, завидев гостей, подходили к ламе, кланялись перед ним в землю, а он каждому клал
В то время как в гостиной происходил неспешный торжественный прием, в жилой половине дома шли приготовления к обеду и к чаю. Соседки приносили хозяйке дома такие угощения, каких недоставало в ее хозяйстве: одна принесла сливок, другая – свежего хлеба, только что привезенного от русских, и т. д. В улусе буряты не умели печь хлеб и покупали его готовым у русских. Дорджи тоже нашлось дело: ему велели поймать лошадь, которая паслась неподалеку от дома в загородке вместе с телятами. На этой лошади соседний парень поехал в горы, где старший брат Дорджи пас баранов, за бараном для стола почетных гостей.
Дорджи все это время боялся, что отец вспомнит о нем, позовет его в комнату и ему при всех сидящих там гостях придется выйти на середину комнаты класть земные поклоны перед бурханами и потом принимать благословение у ламы. Его смущала мысль, что и ему придется проделать все это; но он знал также, что того требовал бурятский этикет, знал, что, если бы он не стал молиться и кланяться ламе, его сочли бы неблаговоспитанным мальчиком, а это сильно задевало его самолюбие. Но Дорджи был не только самолюбив, но и любопытен, и ему очень хотелось узнать, что говорят гости, поэтому при всякой возможности он садился у щели, сзади дома, и слушал разговоры старших. Многого он не понимал, но то немногое, что понимал, казалось ему, было совсем не похоже на разговоры, какие велись обыкновенно у них в семье. Старик рассказывал о какой-то своей поездке.
Очевидно, что и молодой человек принимал в ней участие, так как он от времени до времени добавлял от себя какую-нибудь подробность или давал объяснения; он очень понравился Дорджи и показался ему добрым. Один разговор, возникший по поводу того, что кого-то из присутствующих звали Очир, очень занял нашего мальчика: старик сказал, что имя это значит «громовая стрела», и привел еще несколько с раннего детства знакомых Дорджи имен, объясняя значение каждого. Он сказал, между прочим, что Дорджи значит «алмаз», и что та страна, в которой жил некогда их божественный учитель, называется также Дорджистан, т. е. «Страна алмазов». Это двойное значение слов чрезвычайно поразило ребенка; до сих пор он ни разу еще не задумывался о чем-нибудь подобном, а теперь ему показалось, что перед ним раскрылось нечто необыкновенно важное и значительное; ему показалось также, что ламы должны обладать необыкновенными познаниями. Тут он вспомнил о грамоте, и этот раз ему захотелось учиться…
Наконец, приехал старший брат Дорджи, Цыден, мальчик лет 15-ти; он привез огромного барана, держа его впереди себя на седле, и, очевидно,
Он струсил не на шутку, особенно когда лама пристально и строго посмотрел ему прямо в лицо и сказал, слегка хлопнув мальчика по плечу: «Да, мой совет – вот этого!» Дорджи подумал, что лама хочет взять его к себе; он знал, что некоторых мальчиков отдают жить в монастыри, и у него показались слезы, но он всячески старался не расплакаться. «Как зовут?» – обратился лама, но оба мальчика не собрались ответить, за них ответил отец. «Я так полагаю», – продолжал говорить лама, – что Цыден уже стар, ну да к тому же он старший, а этот маленький – его, может быть, и ламой сделаете впоследствии, если ему ученье дастся».
Тут у Дорджи отлегло немного от сердца: грамота казалась ему не так страшна, как монастырь, но его еще не оставила тревога, он знал, что у них в улусе не было грамотных, и потому он все еще боялся, что ламы увезут его. Мальчики удалились в это время к порогу и сели там. Дорджи даже позабыл теперь, занятый своими мыслями, слушать разговоры, но вот до его слуха доносится фраза ламы: «Так вот Аюши будет учить его». У Дорджи при этом совсем пропал страх. В продолжение дня он уже встречался с Аюшей, который от времени до времени оставлял чинное собрание гостей и выходил в жилую комнату и во двор. Дорджи успел уже заметить, что молодой лама был совсем не важный, а даже веселый и очень разговорчивый. «Сначала пусть мальчик монгольскую грамоту поймет, – продолжал старый лама, – а там, если он будет понятлив, можно и тибетскую начать. Это, впрочем, если думаете ламой его делать, а черному человеку довольно, я полагаю, если он и одну монгольскую выучит».
Дорджи слушал, не проронив ни слова, и понимал, что речь идет о нем; ему как будто стало даже обидно, что его назвали черным человеком, что это значит? почему ему послышалось при этом в голосе ламы некоторое пренебрежение?.. Все это были вопросы, о которых Дорджи приходилось подумать, как ему еще ни разу в жизни не случалось думать. Этот день положил начало новой жизни для Дорджи, и потому он навсегда запечатлелся в его памяти.
Из задумчивости Дорджи был выведен довольно чувствительным толчком в бок, которым угостил его Цыден. «Удерем, Дорджи, будет уже сидеть, то тут», – шептал ему Цыден, подвигаясь незаметно к двери. Старый лама уехал, а молодой остался жить в доме родителя Дорджи. Оказалось, что отец Дорджи пригласил учителя на дом, не желая отдавать мальчика в монастырь. Это была большая радость для Дорджи. Аюши оказался очень добрым; он был сирота и вырос в монастыре, переходя от одного ламы к другому; с одним из своих учителей-лам он ездил в Монголию, в тамошний большой монастырь Ургу на поклонение Кутухте, как называют буряты своего буддийского первосвященника.