Сибирь
Шрифт:
— Одежка-то, ваше степенство, у вас вроде нашей — на рыбьем меху, засмеялся фельдфебель.
— Оплошал! Хотел утром шубу надеть, да показалось, что тепло. А тут, видать, как раз ветерок-то и разгулялся. Не в городе! — еле двигая замерзшими губами, бормотал Акимов.
Через полчаса солдаты соскочили с саней. Топчась возле сворота на Лучановку, они дружески помахали руками, прощаясь и благодаря Степашку и Акимова за подвоз.
Несколько минут ехали молча. Теперь от встречного ветра Акимова спасал-Степашка. Ему мороз и ветер были
— Ну-ка, вспомни, как ты меня при солдатах назвал? — усмехаясь, сказал наконец Акимов и еще теснее прижался к Степашкиному боку.
— Селифон Акимыч. У нас так зовут управляющего торговым домом.
— Селифон Акимыч! Ну, братец мой, и окрестил же ты меня! Век не забуду.
— А что же делать?! Они же сели ко мне на сани и не спросились даже. Сели, и все! А когда я увидел, что вы вроде собрались уходить, уж тут закричал, думаю, будь что будет.
— И правильно сделал… А ты знаешь, кого везешь-то?
— Сколько можно, знаю.
— Ну и спасибо тебе за выручку. Может быть, когда-нибудь и встретимся.
— Все может быть.
Акимов замерз так, что озноб начал колотить ею.
— Слезайте и бегом за мной. Погреться надо.
Акимов соскочил, а Степашка перевел Малыша на резвую рысь. Скользя в ботинках с калошами на выбоинах, Акимов пустился вслед за подводой. Он пробежал, может быть, с версту, чувствуя, как тепло вопреки холодному ветру, бьющему в лицо, разливается по всему телу.
— Подожди, дружок, согрелся, — взмолился Акимов, когда они, миновав широкий лог, поднялись снова на равнину.
Степашка остановил Малыша и дождался Акимова.
Весь путь до Богашевой от рощи занял часа два.
Когда показались крепкие, из отборных бревен дома богашевских крестьян, Акимов спросил Степашку, где он думает высадить его.
— А вот тут неподалечку, не доезжая до домов. А на площадку пройдете прямо по насыпи, — сказал Степашка и посмотрел на Акимова с сочувствием. Желая утешить своего спутника, вынужденного прятаться от людских глаз, Степашка с раздумьем добавил: — И не горюйте, что приходится уезжать втайне. Скоро вот революция произойдет. Тогда-то уж походите вволю по главной Почтамтской улице…
Слова Степашки тронули Акимова за сердце. Он порывисто прижал плечо паренька к себе, сурово сжал губы, подумал: "Так и будет, дружище! Будет! Будет так!"
Около тропки, пробитой через сугроб, Степашка остановил Малыша.
— Вот тут бы и взойти к линии. В добрый путь!
— Хорошо. Счастья тебе, удач! — Акимов схватил тюк, закинул его за спину, поспешил подняться по крутому склону на полотно железной дороги.
Из глубины снежного месива, поднятого усиливающимся ветром, донесся отдаленный перестук вагонных колес. Из Томска к Богашевой приближался поезд.
ГЛАВА ПЯТАЯ
После свирепых рождественских морозов запуржило над
— Ты послушай, Федя, как он высвистывает, ветерто! Сколько живу здесь, в Нарыме, ни разу такой пуржистой зимы не было. Раньше у стариков примета была: если ветры вот так стоголосо поют, жди вестей, да не простых, а таких, от которых умопомрачение случается.
— Пустяки все это, фатер. Вести — одно, а ветер — другое. Выдумывают люди то для утешения души, то, наоборот, для ее возбуждения. Вот в такие длинные вечера делать нечего, ну и выдумывают, сочиняют всякую всячину…
— Ну, не скажи, Федя, — не согласился старик с Горбяковым. — Выдумывать народишко горазд — это так, а все ж таки старики подолгу живут не зря. Коечто примечают такое, чего разом и не выдумаешь.
— А вот это верно, фатер. Без этих вековых наблюдений тяжело было бы и рыбакам и охотникам, да и на пашне они многое подсказывают.
— Про то и толкую, Федя. Нет, ты послушай, послушай, как завывает! Аж за сердце берет!
— Наверняка, фатер, трубу стряпка позабыла закрыть, — с искренним пылом не уступал Горбяков, никогда не веривший ни в какие приметы.
— За трубой, Федя, я сам слежу. На твою стряпку понадейся, так она такой угар устроит, что заснешь беспробудным сном на веки вечные.
Ну поговорили Федот Федотович с Горбяковым между собой да и призабыли оба о своей вечерней беседе под свист и пение ветра. Призабыли, да только ненадолго.
В один из таких же вьюжных вечеров в дом с рыданиями и криком вбежала Поля:
— Папка, дедушка, беда у нас! Никита пропал! — Поля задыхалась, спазмы душили ее.
— Ну успокойся, расскажи все по порядку, — обнимая дочь и усаживая ее на стул, сказал Горбяков. А Федот Федотович перекрестился, пробормотал себе в бороду:
— Вот и не верь в приметы! Ветер-то как выл!
— К вечеру приехал Епифан Корнеич, — все еще всхлипывая, начала рассказывать Поля, — Пьяный, злой.
Едва зашел в дом, кинулся на меня чуть не с кулаками.
"Почему ты, такая-сякая, назад не вернулась? Или в самом деле ты "яму" чужим людям выдала?" Ну, обстрамил меня всяко и за Анфису Трофимовну взялся.
А та саданула ему скалкой раза два по спине, посадила на табуретку и спрашивает: "А сын где? Где Никишку оставил?" Тот протрезвел сразу: "Я его не видел". — "Как так не видел? Он тебе деньги повез, вместо Поли поехал, на другой день, как только вернулся из Томска с обозом! Куда сына девал, варнак, отпетая голова?"
А тот молчит, лупит на нас свои бесстыжие глаза… "Я же через все деревни и станки проехал. Нигде и следа Никшпкиного не встретил". А потом лицо его вдруг переменилось, видно, какие-то догадки пришли ему на ум, и он рухнул на пол, как подкошенный, завопил на весь дом: