Сибирская повесть
Шрифт:
– Хорошо!
– Смотри не простудись, - предупреждает Надежда Ивановна.
– Сказала!
– усмехается Максим Петрович, ласково похлопывая ее по руке.
– Я мальчишкой, бывало, спал на земле. С того, видно, таким дубом и вырос...
– А у нас на Чукотке летом как?
– бормочет Андрюша, удобно устроивший голову на коленях жены.
– Сверху жара, хоть нагишом ходи. А ноги и через унты прохватывает. Мерзлота!..
– Дядя Максим, спойте, - неожиданно просит Оля.
– С чего это?
– усмехается Максим Петрович.
–
В горле гореть у меня давно перестало, душой овладевает удивительное спокойствие, и мне становится радостно оттого, что я познакомился с такими простыми, хорошими людьми. Мысль эта кажется настолько важной, что я тороплюсь поделиться ею. И вдруг замолкаю на полуслове.
Мiсяць на нeбi,
Зipоньки сяють...
Это, заглядевшись в синеву, запел Максим Петрович.
Ах, братцы, какой же у него голосище! А он еще придерживает его, поет вполсилы, то ли вспоминая, то ли рассказывая и чуточку жалуясь. Песня проникает в самое сердце, в груди у меня сладко и тревожно холодеет.
Тихонько, как ручеек рядом с полноводной рекой, льется негромкий Один голос, старательно фальшивя, подпевает ломаным баском Андрюша; невольно, вовсе уж не умея, пытаюсь подтягивать и я. Не поет только Надежда Ивановна. Она сидит, плотно сжав губы, с каким-то отрешенным выражением лица.
Захваченные песней, мы, наверно, мешаем песне же, но сейчас это не имеет никакого значения...
– Добрая песня, - вздыхает Максим Петрович, вытирая ладонью повлажневшие глаза.
– Дядя Максим!
– взволнованно говорит Оля.
– Вам певцом надо было стать!
– Ну уж, скажешь, - ласково-смущенно посмеивается Максим Петрович. Песни я свои давно отпел уже...
– Рано в старики записываешься, - говорит Надежда Ивановна, и ее грудной голос звучит сейчас глуховато.
– Собираться давайте. Сашку пора укладывать.
– Бабушка уложит, - неуверенно протестует Оля.
– Бабка бабкой, а я мать, - с вызовом возражает Надежда Ивановна.
– Ну что ж, можно и по домам, - соглашается Максим Петрович и встает.
Женщины собирают в сумки посуду, сворачивают скатерть, и мы идем по темному молчаливому саду какой-то новой тропкой, напрямик.
– Надюш, - негромко окликает Максим Петрович, - знаешь что? Вы ступайте, а я с товарищем побуду.
– Чего ты выдумал?
– спрашивает Надежда Ивановна.
– Товарищу отдыхать пора. Завтра наговоритесь.
– Завтра с утра в район. В том-то и дело.
– Ну, смотри.
Мы прощаемся; белая кофточка Надежды Ивановны мелькает между деревьями. Максим Петрович некоторое время смотрит ей вслед, потом предлагает; Пошли, земляк, искупаемся.
3
Вблизи воды кажется светлее.
Темно-синий Иртыш бесшумно катит свои воды и только у самого берега, наплескивая на песок, чуть различимо шуршит мелкой катаной галькой. На противоположной стороне вдали струятся огоньки.
– Посидим, в воду
Мы садимся на сухой теплый песок и, точно по сговору, закуриваем каждый от своей спички. Царит глубокое, какое-то всеобъемлющее безмолвие; только изредка сонно плеснет рыбина, и четкий, над всей рекой проносящийся звук подчеркивает тишину летнего вечера.
– Тихо, - думая о чем-то своем, роняет Максим Петрович.
– Теперь уже тихости такой люди, как прежде, не верят. Иной раз вспомнишь, что перед войной вот так же тихо было, да голову ненароком и задерешь. Не воет ли опять там что?.. Я вон в книжке одной читал про старину. Люди пашут, а на меже ружья лежат...
– Ну и что?
– А то, что и нам так жить приходится. Живи, работай, а все настороже держись.
– Вы на фронте были?
– Я-то? Нет, не был...
– От долгой затяжки папироса Максима Петровича разгорается, крохотный малиновый огонек выхватывает из темноты его сосредоточенное лицо.
– Разве война тех только достала, кто на фронто был? Когда подумаешь - иному убитому легче пришлось..t - Вряд ли, Максим Петрович.
– Верно говорю. Беда не одно только тело уродует.
Когда она навылет через душу пройдет - хуже бывает...
Я понимаю, что говорим мы сейчас по-разному: я - безотносительно к чему-либо конкретному, Мельников - имея в виду, возможно, и что-то очень личное.
– Почему вы меня земляком назвали?
– Земляком-то?
– оживляется Максим Петрович.
– Потому, что земляки мы с тобой, получается. Я ведь тоже с Украины. Ты откуда родом?
– С-пид Сум.
– Вот видишь, а я из-под Чернигова. Рядом, выходит, - прикидывает Максим Петрович и с какой-то нетерпинкой спрашивает: - Давно там был?
– Давно, Максим Петрович. Родился там только, мальчишкой увезли. Родной-то Пензу считаю. А Украины и не помню совсем...
– А я помню!
– говорит Максим Петрович, вгоняя окурок в песок.
– Да ведь как помню! Закрою глаза, и словно вот она передо мной, рядышком! И хаты наши белые вижу, и аиста на крыше, и черешня как цветет - ноздрями чую! Веришь: иной раз услышу нашу песню по радио - аж глаза мокрые становятся. Дубом вот уродился, а поди ж ты! Вон как в зажигалке: из кремня искру вышибает, так и песня у меня из глаз - слезу!..
– Взяли бы да переехали.
– Не просто... И тут душой прирос. Семья, сын вон, Сашок, - сибиряк...
По крутой обрывистой тропке кто-то спускается, слышно, как сухая земля скатывается вниз.
– Карл Леонхардович, похоже, - вглядываясь в темноту, другим, спокойным голосом говорит Максим Петрович. И снова, не замечая, переходит с доверительного "ты" на равнодушное "вы": - Вас, наверно, ищет...
Сильно близорукому, мне кажется, что высокая фигура выдвигается из темноты как-то сразу, неожиданно; на фоне темного неба она выглядит еще массивнее.