Сибирские купцы. Торговля в Евразии раннего Нового времени
Шрифт:
ИМПЕРСКАЯ И СОВЕТСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
Я уделяю главное внимание торговле в Российской империи, в то время как преобладающая тематика трудов по России раннего Нового времени фокусируется на природе Российского государства и его отношениях с обществом. В своем «Народе, рожденном в рабстве» Маршалл По показал, что политическая культура московитов не заботила первых европейцев, писавших о ней, но стала центральной темой начиная с XVI века (Герберштейн, Флетчер), задав тематику для ученых и исследователей на последующие века (хотя это не было предрешено, потому что эти писатели не в меньшей степени интересовались московской экономикой). Государство (и его отношения с обществом) имели чрезвычайное значение для первых поколений русских профессиональных историков, труды которых несли на себе отпечаток их государственнических, марксистских или народнических симпатий. Когда Ричард Пайпс со своей патримониальной моделью возобновил дискуссию о природе Российского государства, он шел проторенной дорогой. В своем пылком и влиятельном тексте Пайпс описал государство, в котором царю принадлежало все, а свободы не было 25 . Труды таких ученых, как Эдуард Кинан, и тех, кого называли Гарвардской школой, показали, что пайпсовская модель деспотизма – домысел. Кинан высказал мнение, что московский царь был сильнейшим образом ограничен в своих действиях, а жесткая политика отражала теократические принципы московских элит; «фальшивое подобострастие перед самодержавным царем» скрывало тот факт, что цари в действительности были «заложниками (в этом истинная тайна) олигархии боярских кланов» 26 . Историки конца ХX века уточнили картину, задав скептические вопросы к враждебным высказываниям тех, кто писал о московской политической культуре в раннее Новое время, и создав более нюансированный, аналитически и эмпирически здравый образ московской политической культуры, в которой нормой была политика консенсуса, а взаимоотношения государства и общества были во многом обоюдными и личными 27 . Их труды внесли в рассмотрение Московского государства гораздо более богатую картину общества. В изучении отношений между государством и обществом главной задачей были юридические и политические права 28 .
25
Pipes R. Russia under the Old Regime. N. Y.: Penguin Book, 1974. Русский перевод: Пайпс Р. Россия при старом режиме / Пер. В. Козловского. М.: Захаров, 2012.
26
Keenan E. L. Muscovite Political Folkways // Russian Review. 1986. Vol. 45. № 2. P. 132, 145.
27
Kollmann N. Sh. The Concept of Political Culture in Russian History // A Companion to Russian History / Ed. by A. T. Gleason. Oxford, UK: Blackwell Publishing Ltd, 2009. P. 89–104; Rowland D. Did Muscovite Literary Ideology Place Limits on the Power of the Tsar (1540s–1660s)? // Russian Review. 1990. Vol. 49. P. 125–155; Poe M. The Truth about Muscovy // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3. № 3. P. 473–486; Kivelson V. A. On Words, Sources, Meanings: Which Truth about Muscovy? // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3. № 3. P. 487–499.
28
Kollmann N. Sh. Crime and Punishment in Early Modern Russia. N. Y.: Cambridge University Press, 2012 (на рус.: Коллманн Н. Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени. М.: Новое литературное обозрение, 2016); Eadem. By Honor Bound: State and Society in Early Modern Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1999; Kivelson V. A. Autocracy in the Provinces: The Muscovite Gentry and Political Culture in the Seventeenth Century. Stanford, CA: Stanford University Press, 1996; Eadem. Muscovite «Citizenship»: Rights without Freedom // Journal of Modern History. 2002. Vol. 74. P. 465–489; Eadem. Cartographies of Tsardom: The Land and Its Meanings in Seventeenth-Century Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2006; Ostrowski D. The Facade of Legitimacy: Exchange of Power and Authority in Early Modern Russia // Comparative Studies in Society and History. 2002. Vol. 44. № 3. P. 534–563.
Тем временем, что, возможно, более важно для настоящей книги, главы из книги Пайпса, описывавшие бедность России – ее бедные почвы, бедные урожаи, бедных крестьян, дурной климат и плохо кормленный скот, – были на протяжении целого поколения стандартным чтением для всех, кто не занимался собственно экономикой 29 . «Господин и крестьянин» Джерома Блюма, труд Аркадия Кэхэна, посвященный XVIII веку, более недавние труды Ярмо Котиляйне, посвященные XVII веку, а также «Хлеб на водах» Роберта Джонса стали исключениями в западной историографии, для которой политическая экономия не была приоритетной темой 30 . Но и эти труды, за исключением трудов Котиляйне, тоже распространяли образы русской бедности и отсталости 31 . Такие ремарки, как у Витсена («Считают, что Сибирь, особенно южная часть, одна из самых благословенных частей мира. На лугах много скота, в лесах много зверей и птиц. Реки богаты самой лучшей рыбой») 32 , не имели особых шансов на успех в трудах специалистов по России. Поэтому все, кажется, усвоили образы тощих коров Пайпса (обездоленных в сравнении с обитательницами молочных ферм пастушеской Европы), сравнение основной динамики московской экономики с выжатым лимоном, происходящее от английского путешественника Джайлса Флетчера, а также допущения о русской бедности как следствии плохо функционирующей экономики. Однако, помимо только что описанного бурного мира торговли, есть и другие сведения, уже собранные или появляющиеся сейчас, – например, попытки подсчитать суммы, которые Россия тратила на выкуп пленных или на полевые армии, рассказы о Московии, в которых звучит восхищение богатством страны, долгожительством и выносливостью ее подданных, – это указывает, что представление о российской бедности может заслуживать пересмотра. Разумеется, это богатство было неравно распределено, но насколько уникальной была Россия в этом отношении? 33
29
Другой влиятельный текст, подчеркивающий физическую бедность Московии, – Keenan E. L. Muscovite Political Folkways. P. 115–181, особенно P. 121.
30
Blum J. Lord and Peasant in Russia, from the Ninth to the Nineteenth Century. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1961; Kahan A. The Plow, the Hammer and the Knout: An Economic History of Eighteenth-Century Russia / Ed. by R. Hellie. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1985; Kotilaine J. T. Quantifying Arkhangel’sk’s Exports in the 17th Century // Journal of European Economic History. 1999. Vol. 28. № 2. P. 276–292; Foust C. Muscovite and Mandarin: Russia’s Trade with China and Its Setting. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1969; Kotilaine J. T. Competing Claims: Russian Foreign Trade via Arkhangel’sk and the Eastern Baltic Ports in the Seventeenth Century // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2003. Vol. 4. № 2. P. 279–311; Kotilaine J. T. Mercantilism in Pre-Petrine Russia // Modernizing Muscovy: Reform and Social Change in 17c. Russia / Ed. by J. Kotilaine, M. Poe, N. Y.: RoutledgeCurzon, 2004. P. 137–166; Kotilaine J. T. Russia’s Foreign Trade; Jones R. E. Bread upon the Waters: The St. Petersburg Grain Trade and the Russian Economy, 1703–1811. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2013. См. также: Hellie R. The Economy and Material Culture of Muscovy, 1600–1725. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1999; Arel M. S. The Arkhangel’sk Trade, Empty State Coffers, and the Drive to Modernize: State Monopolization of Russian Export Commodities under Mikhail Fedorovich // Modernizing Muscovy: Reform and Social Change in 17c. Russia / Ed. by J. Kotilaine, M. Poe. N. Y.: RoutledgeCurzon, 2004. P. 167–193.
31
Наиболее влиятельные формулировки см.: Gerschenkron A. Europe in the Russian Mirror: Four Lectures in Economic History. Cambridge: Cambridge University Press, 1970.
32
Витсен Н. Северная и Восточная Тартария, включающая области, расположенные в северной и восточной частях Европы и Азии: в 3 т. / Пер. В. Г. Трисман. Амстердам: Pegasus, 2010. Т. 2. С. 1019.
33
Hellie R. Great Wealth in Muscovy: The Case of V. V. Golitsyn and Prices of the 1600–1725 Period // Harvard Ukrainian Studies. 1995. Vol. 19. Р. 226–270.
В то время как западные ученые XX столетия дискутировали о природе государства, историографическая традиция позднеимперской и советской России имела свои особенности. Когда в XIX веке история стала отдельной профессией, Россия оказалась на ее переднем крае, и не только в вопросах своей собственной истории. Русский историк Павел Виноградов произвел революцию в понимании средневековой Англии, а М. И. Ростовцев внес не менее важный вклад в изучение древнего мира 34 . В. О. Ключевский, великан в сфере истории России, а также другие русские историки были новаторами в сфере социальной истории 35 . В то время как в других национальных традициях составлялись более строго политические истории, Ключевский погрузился в нижние слои общества, стремясь дать личности и жизни русского крестьянина и солдата столь же богатую характеристику, как и интригам династической политики. Столь плодотворный подход был во многом обусловлен особенной средой, сложившейся в имперской России. Интеллигенция остро воспринимала государственную власть. Социалистические и марксистские симпатии, распространенные среди русских интеллигентов XIX века, повысили их чувствительность к тому, как жизни подданных зависят от государства и от материальных условий жизни 36 . Но если подобная чувствительность подарила определенное сравнительное преимущество русским историкам XIX века, в советскую эпоху она оказалась чрезмерной. Жесткие марксистские требования опустошили русскую историческую традицию. Историописание уступило место грубым материалистическим интерпретациям, неизбежно зависящим от заявлений Ленина и Сталина, чьи имена в указателях советской историографии нарушали алфавитный порядок. После террора 1930-х годов некоторые историки нашли прибежище в количественных методах и в издании документов. Другие, более смелые историки зашли так далеко, что облекли в одобряемую государством риторику очевидно противоположные ей выводы. Это привело к появлению некоторого числа публикаций, приводящих исследователя в замешательство 37 .
34
Vinogradoff P. Villainage in England: Essays in English Mediaeval History. Oxford: Oxford University Press, 1892; Rostovtzeff M. I. The Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, UK: Clarendon Press, 1926; Rostovtzeff M. I. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford, UK: Clarendon Press, 1959.
35
Экономист М. И. Туган-Барановский (1865–1919) был политиком-марксистом, стремившимся соединить кантовскую этику с материалистическим подходом. Направление его мысли, по-видимому, предвосхищало Франкфуртскую школу, сложившуюся много десятилетий спустя. См.: Barnett V. Tugan-Baranovsky, the Methodology of Political Economy, and the «Russian Historical School» // History of Political Economy. 2004. 36. № 1. Р. 79–101. В этом же ключе можно рассмотреть труды С. Ф. Платонова, Е. Д. Сташевского, П. Н. Милюкова и Ю. В. Готье.
36
Emmons T. Kliuchevsky and His Pupils // Modern Russian Historiography / Ed. by A. G. Mazour. Westport, CT: Praeger, 1975. P. 118–145; Sanders T. J. Historiography of Imperial Russia. N. Y.: Routledge, 1999.
37
См.: Черепнин Л. В. И. В. Сталин о русском феодализме // Ученые записки МГУ. М.: Изд-во МГУ, 1952. Вып. 156. С. 3–18. Эта статья являет собой тревожный эпизод, показывающий, как ученые вынужденно превращались в сикофантов, восхваляющих теории Сталина. Черепнин избежал вопросов об интерпретации своего текста, нанизав несколько цитат из И. В. Сталина на с. 13.
Ставки у советских историков-марксистов были высоки. От них зависела легитимность большевистской революции. С точки зрения некоторых, русская революция не имела никакого права на марксистскую легитимность, потому что в России не было достаточной численности пролетариата, чтобы, в соответствии с марксистской теорией, произвести революцию. Но большевики никогда не позволяли фактам стоять на дороге у судьбы. Интеллектуальное спасение революционного проекта было бы доступно, если бы удалось продемонстрировать, что у России была капиталистическая экономика. Поэтому советские историки бросили свою энергию на то, чтобы доказать: российская экономика была в достаточной мере развита, чтобы заслуживать марксистскую революцию. Для этого необходимо было продемонстрировать наличие развитой промышленности и единого национального рынка. Этот приоритет возобладал и в сибирской историографии, где историки отыскивали корреляцию цен, которая доказала бы существование всероссийского рынка 38 . Поток впечатляющих эмпирических исследований становился мутным из-за теоретических аксиом, подобных сталинской борьбе с космополитизмом, – и советским выводам было сложно верить. Советские труды, делавшие масштабные выводы, часто основывались на удивительно узком круге источников. К примеру, ценнейший труд Б. Б. Кафенгауза был основан на подробном изучении всего тринадцати таможенных книг – малой части того, что составило бы полную выборку 39 . Другим последствием стало то, что советские труды глядели на все исключительно с российской точки зрения. Их намерением было не столько дать оценку месту России в мире или сравнить ее с другими странами (несмотря на комментарии интеллигентов XVIII и XIX века, называвших Сибирь «нашим Перу» или «нашей Мексикой» 40 ), сколько оценить соотношение России с теоретической моделью развития.
38
Один из бесчисленных примеров см.: Вилков О. Н. Очерки социально-экономического
39
Кафенгауз Б. Б. Очерки внутреннего рынка России первой половины XVIII века (по материалам внутренних таможен). М.: Изд-во АН СССР, 1949.
40
См.: Bassin M. Geographies of Imperial Identity // The Cambridge History of Russia. Vol. 2. Imperial Russia, 1689–1917 / Ed. by D. Lieven. P. 45–63. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006. Р. 48.
Наконец, хотя пути обратно в Серебряный век не было, при общей карикатурности советской историографии в ней были свои достоинства. Советские ученые обращали больше внимания, чем западные, на крестьянские заботы и крестьянские восстания. Сравнительное обилие работ по изучению источников и публикаций документов подарило богатый материал историкам, находившимся за пределами России; доступ в советские архивы был жестко ограничен для американцев, и эти публикации стали доказательной базой множества научных работ. Но это достоинство останавливалось на границе предпринимательской деятельности. Хотя российская имперская и советская историография были поистине новаторскими в отношении социальной истории, историки не были склонны изучать социальную историю предпринимателей, опасаясь быть уличенными в опасных буржуазных симпатиях. Будучи средством передачи товаров, купцы неизбежно составляли часть прошлого, но индивидуальный купец не был предметом исследования 41 .
41
В числе редких исключений: Бахрушин С. В. Торги гостя Никитина в Сибири и Китае // Труды Института истории РАНИОН. М.: Институт истории РАНИОН, 1926. Вып. I. С. 355–390; Базилевич К. В. Крупное торговое предприятие в Московском государстве в первой половине XVII в. Л.: Изд-во АН СССР, 1933; а также труды Александрова. Более подробно о советских трудах, посвященных купцам, см.: Monahan E. Trade and Empire: Merchant Networks, Frontier Commerce and the State in Western Siberia, 1644–1728. PhD diss., Stanford University, 2007. P. 32–38, 81–85.
В то время как советские ученые были заняты описанием того, как создавался всероссийский рынок 42 , западные специалисты холодной войны писали историю неудачи капитализма 43 . Не имеющий себе равных (среди западных историков) вклад Сэмюэла Барона пролил яркий свет на эту тему. Надо отдать должное Барону: он стал первопроходцем на пути купеческих историй тогда, когда другие этим не интересовались, и если англоязычный мир начал что-то понимать о купеческом классе России раннего Нового времени, это было в основном результатом трудов Барона. Более того, интеллектуальная повестка, которую выдвинул Барон, с особым вниманием к истории капитализма, купеческой культуре и передаче знания, опередила свое время. Но и его труды, при всей своей важности, тоже внесли свой вклад в закрепление того, что обычно известно как «нарратив неудачи» в российской истории. Согласно Барону, главной причиной «неудачного» развития капитализма в России стало удушающее государство, но, помимо этого, еще и отсталая, опасающаяся рисков, дисфункциональная купеческая культура 44 . То, что купцы проявили «неспособность усвоить динамический дух, накопленный опыт и методы западной коммерции, приговорило Россию к постоянной отсталости» 45 .
42
Бахрушин С. В. К вопросу о предпосылках всероссийского рынка // Бахрушин С. В. Научные труды: Очерки по истории ремесла, торговли и городов Русского централизованного государства XVI – начала XVII в.: в 4 т. М.: Изд-во АН СССР, 1952–1959 Т. 1. С. 23–326; Кафенгауз Б. Б. Очерки внутреннего рынка России; Преображенский А. А., Тихонов Ю. Итоги изучения начального этапа складывания всероссийского рынка // Вопросы истории. 1961. № 4. С. 80–109; Тихонов Ю. А. Проблема формирования всероссийского рынка в современной советской историографии // Актуальные проблемы истории России эпохи феодализма: сб. статей / Отв. ред. Л. В. Черепнин. М.: Наука, 1970. С. 200–223; Устюгов Н. В. Экономическое развитие Русского государства в XVII в. и проблема складывания всероссийского рынка // Устюгов Н. В. Научное наследие. Экономическое развитие, классовая борьба и культура в Русском государстве в XVII в. Народы Средней Азии и Приуралья в XIII–XVIII вв. М.: Наука, 1974. С. 18–74; Миронов Б. Н. Внутренний рынок России во второй половине XVIII – первой половине XIX в. Л.: Наука, 1981.
43
Baron S. H. The Weber Thesis and the Failure of Capitalist Development in «Early Modern» Russia // Baron S. H. Muscovite Russia: Collected Essays. London: Variorum Reprints, 1980. P. 321–326; Gerschenkron A. Europe in the Russian Mirror. P. 119–151; Kahan A. The Plow, the Hammer and the Knout. Барон согласился, что в XVII веке сложился всероссийский рынок.
44
Baron S. H. Entrepreneurs and Entrepreneurship in Sixteenth-Seventeenth Century Russia // Baron S. H. Explorations in Muscovite History. Brookfield, England: Routledge, 1991. P. 27–58.
45
Baron S. H. The Muscovy Company, the Muscovite Merchants and the Problem of Reciprocity in Russian Foreign Trade // Baron S. H. Muscovite Russia. P. 155.
В 1980 году Пол Бушкович опубликовал книгу «Московские купцы, 1580–1650 годы», в которой поставил под вопрос выводы Барона и его предшественников. Исходя из того, что историю купцов нельзя осмысленно рассказывать, не чувствуя экономический контекст, в котором они жили, Бушкович попытался, опираясь на удручающе фрагментарные сведения, составить целостное представление о политической экономии Московского государства в конце XVI – XVII веке. Вследствие этого в его монографии сами купцы потерялись за экономической историей. Хотя Бушковича критиковали за этот недостаток, тот факт, что мало кто обратился к этому важнейшему предмету в последующие десятилетия, говорит сам за себя. Название настоящей книги, «Сибирские купцы», указывает на вклад Бушковича и продолжает его дело – пересмотр нарратива о неудаче. Структура книги основана на полнейшем согласии с его взглядом, что контекст совершенно необходим, если мы хотим хоть в какой-то степени понять самих купцов, поэтому пять первых глав посвящены контексту, но вместе с этим я пытаюсь подойти ближе, чем он, к описанию жизни самих купцов.
ПОСТСОВЕТСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
Крушение Советского Союза освободило советских ученых от необходимости придерживаться марксистских рамок. Западные ученые, которых никогда не сковывали идеологические требования, ограничивавшие свободу их советских коллег, обнаружили перед собой широчайшее поле для исследований. Не стоит удивляться, что история купцов стала важнейшей темой исторических исследований. Используя куда более распространенные источники XIX века, ученые постсоветского периода немало сделали для написания истории купцов в России. В Сибири произошел расцвет научных исследований 46 . Подавляющее большинство этих трудов посвящено позднеимперскому периоду и написано в триумфальном тоне, что совершенно понятно: российские ученые стремятся реабилитировать оклеветанный класс. В 1990-х годах, когда многие оптимисты считали, что Россия движется к рыночной (не чрезмерно зарегулированной) экономике, подобные исследования казались естественным поиском прошлого, опыт которого можно будет применить на деле.
46
Мало какие недавние труды обращаются к социальной и культурной стороне сибирской экономической жизни в раннее Новое время. Существующие работы по экономической истории в основном ограничиваются анализом товаров и цен. Историки, сосредоточившиеся на сибирской социальной жизни, уделяли первоочередное внимание военным и администраторам. Антропологи уделили местному населению больше внимания, чем историки.
Работы российских ученых по раннему Новому времени отстают по количеству, но компенсируют это качеством. Н. Б. Голикова (1914–2008) внесла самый важный вклад в изучение этой темы, тщательно установив членство в самом высокопоставленном классе купцов, среди гостей, которые становились таковыми, только получив от царя личную грамоту, а также в гостиной сотне – втором по значимости классе купцов 47 . Ее труд «Привилегированные купеческие корпорации России XVI – первой четверти XVII в.» представляет собою скорее энциклопедию, нежели монографию; это труд, который, опираясь на эмпирические факты, предлагает качественно новую интерпретацию привилегированных купеческих классов России 48 . Второй том, опубликованный уже после смерти исследовательницы, посвящен месту, которое привилегированные купцы занимали в российском обществе 49 . Ее количественный анализ в значительной степени соответствует тем вопросам, которые наметил Сэмюэл Барон: кто были гости? Кто входил в число гостей (новые люди или представители привилегированных семей)? Как долго семьи оставались привилегированными? Ученицы Голиковой, Л. А. Тимошина и Н. В. Козлова, тоже издали ценные труды, посвященные купцам раннего Нового времени 50 . В. Б. Перхавко, Т. А. Лаптева и Т. Б. Соловьева многое добавили к нашим знаниям о русских купцах в раннее Новое время 51 . За пределами России было проделано гораздо меньше работы. На английском языке купцам XVIII века был посвящен один труд, «История русского купца» Дэвида Рэнсела, и несколько статей 52 . За редким исключением, ракурс недавних трудов, посвященных купцам, чисто русский 53 . Кроме того, нарратив неудачи продолжает быть весомым, несмотря на вмешательство Пола Бушковича.
47
Третий привилегированный класс купцов, суконные сотни, не удостоился подробного исследования Голиковой или Барона. По всей видимости, в конце XVII века эта группа была включена в состав гостиной сотни.
48
Голикова Н. Б. Привилегированные купеческие корпорации.
49
Голикова Н. Б. Привилегированное купечество в структуре русского общества в XVI – первой четверти XVIII в. М.; СПб.: АЛЬЯНС-АРХЕО, 2012. Т. 2.
50
Торговля и предпринимательство в феодальной России. К юбилею профессора русской истории Нины Борисовны Голиковой / Под ред. Л. А. Тимошиной и др. М.: Археографический центр, 1994; Архив гостей Панкратьевых XVII – начала XVIII вв. / Сост. Л. А. Тимошина. М.: Эдиториал УРСС, 2001. Т. 1; Козлова Н. В. Российский абсолютизм и купечество в XVIII веке (20-е – начало 60-х годов). М.: Археографический центр, 1999; Городская семья XVIII века: Семейно-правовые акты купцов и разночинцев Москвы / Сост. Н. В. Козлова. М.: Изд-во МГУ, 2002.
51
Привилегированное купечество России во второй половине XVI – первой четверти XVIII в.: сб. документов / Сост. Т. Б. Соловьева, Т. А. Лаптева. М.: РОССПЭН, 2004; Перхавко В. Б. Первые купцы российские. М.: Русское слово, 2006; Перхавко В. Б. Первые московские купцы // Преподавание истории в школе. 1994. № 2. С. 4–6; Перхавко В. Б. Торговый мир средневековой Руси. М.: Academia, 2006; Перхавко В. Б. История русского купечества. М.: Вече, 2008.
52
Ransel D. A Russian Merchant’s Tale. Bloomington, IN, 2008; Bernstein L. Russian Eighteenth-Century Merchant Portraits in Words and Oil // Slavic and East European Journal. 2005. Vol. 49. № 3. Р. 407–429.
53
Исключения: Демкин А. В. Западноевропейские купцы и их товары в России XVII века. М.: ИРИ, 1992; Демкин А. В. Западноевропейские купцы и их приказчики в России в XVII в. М.: Б. и., 1992; Kotilaine J. T. Russian Merchant Colonies in Seventeenth-Century Sweden // Merchant Colonies in the Early Modern Period / Ed. by V. Zakharov, G. Harlaftis, O. Katsiardi-Hering. London: Routledge, 2012. P. 85–101. Это наблюдение не относится к многочисленным трудам, посвященным торговле России с иностранными государствами.
Мой труд вступает в яркий мир постсоветского историописания. Вкратце, эта книга осуществляет два базовых вмешательства в историографию истории России. Во-первых, она стремится к пересмотру выводов Сэмюэла Барона, считавшего, что государство надело смирительную рубашку на экономический рост. Во-вторых, необходимо пересмотреть оценку российских купцов как крайне пассивных и опасающихся идти на риск. Описывая их именно такими, Барон непосредственно заимствовал оценки двух враждебно настроенных авторов XVII века – шведского дипломата Иоганна Кильбургера и московского «диссидента» Григория Котошихина. Их отзывы были взяты на вооружение и русским историком С. М. Соловьевым, жившим в годы, когда дискуссия западников и славянофилов достигла своей кульминации. Таким образом, и западная, и российская историография в равной степени распространяли ограниченный, искажающий реальность и крайне немилосердный взгляд на русских купцов.