Сила бессильных
Шрифт:
Авторитет лидеров должен был бы определяться их личными достоинствами и отношением окружающих, а ни в коем случае не номенклатурным положением; они должны были бы пользоваться большим личным доверием и обладать основанными на нем полномочиями; только так можно преодолеть «классическую» беспомощность традиционных демократических организаций, которые часто кажутся основанными скорее на взаимном недоверии, чем на доверии, и скорее на коллективной безответственности, чем на ответственности; только этим — полной экзистенциальной взаимоответственностью каждого члена сообщества, — по-видимому, и можно создать надежную преграду «крадущейся тоталитаризации». Эти структуры должны были бы возникать, разумеется, снизу,
На этом принципе многообразных изменчивых взаимодействий, столь динамично возникающих и исчезающих, но при этом руководствующихся актуальной целесообразностью и объединенных человеческими связями организмов, политическая жизнь и должна бы основываться, а также деятельность экономическая. Я хотел бы выделить здесь принцип самоуправления, который единственно, по-видимому, может обеспечить то, о чем мечтали все теоретики социализма, а именно реальное (т. е. неформальное) участие трудящихся в решении хозяйственных проблем и чувство реальной ответственности за результаты совместного труда. Принцип контроля и дисциплины должен бы вытесняться спонтанным человеческим самоконтролем и самодисциплиной.
Такое представление о всей системе последствий «экзистенциальной революции» явно выходит (что, вероятно, следует и из столь беглого наброска) за рамки классической парламентской Демократии, как она сложилась в развитых западных странах и где она нередко оказывалась так или иначе не состоятельной. Раз уж в контекст этих рассуждений я ввел понятие «посттоталитарной системы», то, вероятно, было бы логично вышеизложенные рассуждения соотнести — исключительно для данной ситуации — с перспективой системы «постдемократической».
Несомненно, можно было бы эти рассуждения развивать и дальше, однако мне кажется, что это было бы по меньшей мере занятием бессмысленным, ибо медленно, но верно привело бы к отчуждению проблемы самой по себе: поскольку данные рассуждения касаются сути такой «постдемократии», которая может вырастать лишь via facti систематически, из самой жизни, из ее новой атмосферы и нового «духа» (пусть даже при участии политической рефлексии — разумеется, в функции проводника жизни, а ни в коем случаете дирижера).
Однако конкретизировать структурные очертания этого нового «духа», даже если бы этот «дух» присутствовал и человек уже знал его конкретную физиогномию, означало бы всё-таки предвосхищать события.
22.
Весь предыдущий пассаж я бы, наверное, оставил лишь как тему частных медитаций, если бы постоянно не возвращалось ко мне одно ощущение, которое может показаться достаточно самонадеянным и которое поэтому я лучше выражу лишь в форме вопросов: не напоминает ли образ «постдемократической» структуры иными своими элементами структуру «диссидентских» групп или некоторых независимых гражданских инициатив, как они нам известны из собственного опыта? не возникают ли в этих маленьких сообществах, сплоченных неисчислимыми страданиями как их общим уделом, некоторые из этих специфических «человечески содержательных» политических отношений и связей,
Другими словами: не являются ли эти неформальные, небюрократические, динамичные и открытые сообщества — весь этот «параллельный полис» — каким-то зарождающимся прообразом или символической микромоделью тех имеющих глубокий смысл «постдемократических» политических структур, которые могли бы стать основой лучшего устройства общества?
Я многократно убеждался на личном опыте, как один лишь факт совместного подписания Хартии-77 смог мгновенно вызвать у людей, которые до того не знали друг друга или знали лишь поверхностно, чувство открытости и доверия, внезапное и сильное ощущение глубоко осознанного родства, то есть именно то, что они никогда бы не приобрели за годы долгого сотрудничества в какой-то безликой официальной структуре. Как будто сам факт осознания совместно принятой задачи и сообща приобретенного опыта изменял людей и атмосферу их сосуществования, придавая их общественной деятельности доселе неведомое и более человеческое измерение.
Возможно, все это лишь следствия угрозы со стороны общества и, возможно, что в момент, когда эта угроза исчезнет или ослабнет, начнет улетучиваться и та атмосфера, которая возникла. (Цель же угрожающих, разумеется, совершенно иная; удивительно, сколько энергии они готовы вложить в то, чтобы разными подлыми средствами испоганить все человеческое внутри находящегося под угрозой сообщества.)
Если даже это и так, то оно вряд ли что-либо изменит в вопросах, которые я задал.
Выхода из маразма мира мы не знаем, и было бы проявлением непростительного высокомерия, если бы мы расценивали то малое, что делаем, как некий основополагающий выход и если бы, наконец, самих себя, свои сообщества и свои решения жизненных проблем стали предлагать кому-то как образец того, что единственно имеет смысл делать.
Однако я думаю, что на фоне всех предшествующих рассуждений об условиях в посттоталитарном обществе, о состоянии и внутренней организации набирающих силу попыток защищать в этих условиях человека и его сущность вопросы, которые я задал, были уместны. Они не что иное, как импульс к реальному постижению собственного опыта и к раздумью над тем, не указывает ли этот опыт — пусть сами мы того и не осознаем — действительно куда-то дальше, за его пределы, и не окажется ли, что прямо здесь, в нашей повседневной жизни и закодированы определенные сигналы, тихо ожидающие момента, когда они будут прочтены и осознаны.
И вот еще вопрос: действительно ли «светлое будущее» — всегда лишь дело какого-то отдаленного «там»? А что, если это, напротив, что-то, что уже давно «здесь» — и только наши слепота и бессилие мешают нам видеть и растить его вокруг себя и в себе?
Градечек, октябрь 1978 г.