Сильна как смерть (Пер. Николай Лернера)
Шрифт:
Мюзадье почувствовал, что от этого сквозного ветра у него застыли мысли, и, сам не зная почему, ощутил потребность встать и уйти.
Бертен из приличия последовал его примеру. Мужчины прошли вместе обе гостиные в сопровождении графини, все время говорившей с художником. Она задержала его на пороге прихожей, чтобы о чем-то расспросить, пока Мюзадье с помощью лакея надевал пальто. Так как г-жа Гильруа продолжала разговаривать с Бертеном, инспектор изящных искусств, подождав несколько секунд перед дверью на лестницу, отворенной ему другим слугою, решил
Дверь тихо затворилась за ним, и графиня совершенно непринужденно сказала художнику.
— В самом деле, зачем вам так рано уходить? Еще нет двенадцати. Побудьте еще немного.
И они вернулись в малую гостиную.
Как только они сели, он сказал:
— Боже, как злил меня этот скот!
— Чем это?
— Он отнимал у меня частицу вас.
— О, самую небольшую!
— Возможно, но он мне мешал.
— Вы ревнуете?
— Находить кого-нибудь лишним еще не значит ревновать.
Он снова опустился в низенькое кресло и, сидя теперь рядом с ней, перебирая пальцами ткань ее платья, стал рассказывать, какое горячее дуновение пронеслось сегодня в его сердце.
Она слушала с удивлением, с восхищением и, нежно положив руки на его седые волосы, ласково гладила их, словно благодаря его.
— Мне так хотелось бы жить подле вас! — сказал он.
Он все время думал о муже, который лег в постель и, должно быть, уже спит в соседней комнате, и добавил:
— Только брак действительно соединяет два существа.
Полная жалости и к нему и к себе самой, она прошептала:
— Бедный друг мой!
Прижавшись щекою к коленям графини, он смотрел на нее с нежностью, чуть грустной, чуть тоскливой нежностью, уже не такой пылкой, как недавно, когда его отделяли от любимой женщины дочь, муж и Мюзадье.
Легким прикосновением пальцев поглаживая волосы Оливье, она сказала с улыбкой:
— Боже, какой вы седой! У вас не осталось ни одного черного волоса.
— Увы! Я это знаю, это происходит быстро.
Она испугалась, что огорчила его.
— О! Вы ведь стали седеть совсем молодым. Я всегда знала вас с проседью.
— Да, это правда.
Чтобы окончательно изгладить вызванную ее словами легкую печаль, она склонилась к нему и, приподняв обеими руками его голову, покрыла его лоб медленными и нежными поцелуями, теми долгими поцелуями, которым, кажется, нет конца.
Потом они посмотрели друг другу в глаза, стараясь в глубине их увидеть отражение своего чувства.
— Мне хотелось бы, — сказал он, — провести возле вас целый день.
Его смутно томила неизъяснимая потребность близости.
Недавно еще он думал, что стоит лишь уйти бывшим здесь людям, и этого будет достаточно, чтобы осуществилось желание, проснувшееся в нем с утра, а теперь, оставшись наедине со своей любовницей и ощущая лбом теплоту ее рук, а щекою, сквозь платье, теплоту ее тела, он опять почувствовал в себе ту же тревогу, ту же тоску по неведомой и ускользающей любви.
И теперь ему представлялось, что вне этого дома, может быть, в лесу, где
Она ответила:
— Какой вы ребенок! Мы ведь встречаемся почти каждый день.
Он стал умолять ее придумать способ, чтобы поехать с ним позавтракать куда-нибудь за город, как ездили они когда-то, раза четыре или пять.
Она удивлялась этой прихоти: ее так трудно было исполнить теперь, когда вернулась дочь.
Однако она попытается, как только муж уедет в Ронсьер, но это возможно лишь после открытия выставки, которое состоится в следующую субботу.
— А до тех пор, — спросил он, — когда я вас увижу?
— Завтра вечером у Корбелей. Потом приходите ко мне в четверг, в три часа, если свободны, а затем, кажется, нам предстоит обедать вместе в пятницу у герцогини.
— Да, совершенно верно.
Он встал.
— Прощайте.
— Прощайте, друг мой.
Он все еще стоял, не решаясь уйти, так как не сумел выразить почти ничего из того, что пришел сказать ей, и голова его по-прежнему была полна невысказанных мыслей, неясных порывов, рвущихся наружу и не нашедших себе выхода.
Он повторял, взяв ее за руки:
— Прощайте.
— Прощайте, друг мой.
— Я вас люблю.
Она бросила ему одну из тех улыбок, которой женщина дает понять мужчине, как много она ему отдала.
С дрожью в сердце он повторил в третий раз:
— Прощайте,
И ушел.
IV
Можно было подумать, что все парижские экипажи совершали в этот день паломничество к дворцу Промышленности. С девяти часов утра съезжались они со всех улиц, проспектов и мостов к этому рынку изящных искусств, куда Весь-Париж художников пригласил Весь-Париж светских людей на условное «покрытие лаком» трех тысяч четырехсот картин,
Огромная толпа теснилась у дверей и, не обращая внимания на скульптуру, устремлялась прямо наверх, в галереи живописи. Поднимаясь по ступеням, посетители уже глядели вверх, на полотна, размещенные на стенах лестницы, где вешают картины так называемых «вестибюльных» живописцев, приславших произведения либо необычных размеров, либо такие, которых не посмели отвергнуть. В квадратном зале толпилась и шумела масса народу. Живописцев, пребывавших здесь весь день, сразу можно было узнать по их суетливости, громкому голосу и авторитетным жестам. Они хватали своих приятелей за полы, тащили к картинам, указывая на них с громкими восклицаниями и энергичной мимикой знатоков. У художников была самая разнообразная внешность: одни высокие и длинноволосые в мягких серых или черных шляпах неописуемой формы, круглых и широких, как крыши, с отвисшими полями, отбрасывавшими тень на все туловище; другие — низенькие, проворные, тощие или приземистые, с фуляровыми платками вместо галстука, в пиджаках или в странных мешкообразных костюмах, какие носит специально класс пачкунов.