Сильнее времени
Шрифт:
Он так и сказал - не "на автобусе", а "на автобусе", как говорили в двадцатых годах. Мне сразу вспомнилось маршаковское: "Бежит, подбрасывая груз, за автобусом автобус". Странно... Судя по его языку, он вовсе не из будущего, а скорее откуда-то из минувших времен. Все эти "автобусы", "барышни", "манускрипты", старомодная церемонность...
– А вы, что же, думаете, это так просто - с ходу абсолютно точно войти в нужный хронологический срез живой речи?..
("Вот дьявол! Никак не могу привыкнуть, что он читает мысли!")
– ...Вы,
– А одежда!
– подхватил я, радуясь, что могу продолжить его мысль. Ведь это, наверно, еще хуже, чем язык! Стоит ошибиться с модой на какой-то десяток лет - и ты уже донельзя смешон! Когда вы шли по улице...
Спохватившись, я закрыл рот и в который раз подумал, что, безусловно, не рожден быть дипломатом.
– Я не шел по улице. Я сразу оказался у вас...
("Точно, - только тут дошло до меня, - он ведь даже не позвонил в квартиру... Он постучался прямо в комнату. Как я не обратил на это внимания сразу!")
– ...а мой наряд - вопрос особый, - грустно улыбнулся он.
– Дело в том, что хронотранспортировка требует колоссальных затрат энергии и подчиняется очень сложным закономерностям соответствия времен. И если бы в моем веке пропустили ту временную точку, из которой возможен прыжок в ваш сегодняшний день, повторить попытку уже не удалось бы. А мы слишком долго не могли выяснить, как это все у вас произойдет. Детали операции во всех подробностях определились буквально в последний момент - времени на подготовку почти не оставалось. Вот и пришлось материализовывать первую попавшуюся типичную одежду двадцатого века...
Теперь я наконец понял, чем еще казался неестественным наряд гостя. На нем не было ни одной поношенной вещи. Вся одежда выглядела так, словно была только что куплена в ближайшем магазине.
– Но сейчас-то придется выйти на улицу в том, что на вас надето?
– Я очень скоро от всего этого избавлюсь. Такая возможность предусмотрена. Ну, что? Значит, до встречи через два дня...
Слова насчет встречи он произнес почему-то очень печально.
Древняя рукопись по-прежнему лежала передо мной. И я по-прежнему скользил глазами по строчкам, но слова уже не доходили до сознания. Мысли были заняты только странным незнакомцем, который говорил о таких невероятных вещах, но которому так хотелось верить!
Кто же он, неизвестный земляк, подаривший миру главные слова эпохи? И каким образом я смогу сделать их достоянием человечества? Наступил вечер, но я все не мог успокоиться. И даже когда пошел спать, долго ворочался в постели, вспоминая каждое сказанное гостем слово...
А утром меня разбудил телефонный звонок. Голос в трубке, показавшийся страшно
– Ильи больше нет...
– Что вы сказали?
– автоматически переспросил я с подсознательной надеждой, что ошибся, чего-то недослышал, не так понял...
Впрочем, такие известия всегда обрушиваются неожиданно. Но Илья... Кто угодно, только не он! Что случилось? Почему? Какая-то нелепая катастрофа... Как он себе позволил? Все живы, а его уже нет... Мозг сразу распух от множества подобных вопросов. В эти минуты они вовсе не кажутся нелепыми, словно от кого-то зависит, устранив всеобщую несправедливость, сделать все по-другому, словно на вопросы эти можно дождаться ответа...
Во мне будто оборвалась какая-то струна. А ведь я, пожалуй, даже не мог бы назвать его своим другом.
Но мне всегда нравилось бывать у него. В его присутствии сразу становилось как-то удивительно легко - еще ни о чем не спросив, даже не сказав ни слова, он словно уже принимал на себя тот незримый, но подчас такой тяжелый груз, который камнем лежал у вас на душе. С ним всегда было интересно поговорить - он умел взглянуть на многие вещи с совершенно неожиданных точек зрения. С ним хорошо было даже просто молчать: сидеть в одной комнате, заниматься каждому своими делами и молчать - час, и два, и три... Господи, да не о том я говорю - разве это главное?.. А еще ему можно было выложить все, ничего не утаив - без опаски, что это будет встречено ответным потоком притворно-показного сочувствия, демонстрацией строго дозированной откровенности или пошловатой бодряческой улыбочкой мол, брось расстраиваться, другим бы твои заботы... Бывали случаи, когда, повинуясь какому-то внезапному порыву, перед ним начинали исповедоваться совершенно незнакомые люди. Не совета искали они - он редко давал кому-нибудь советы - понимания.
Только такое случалось нечасто. Большинству он казался весьма недалеким суховатым молчуном, равнодушным к радостям жизни. Основания для этого имелись: он никогда не стремился быть модным - ни в одежде, ни в интересах, ни в пристрастиях, избегал обычно шумных компаний. А если все же оказывался в них, то предпочитал молчать сам и не разделял всеобщих восторгов теми, кого обычно называют душой общества. Прочная репутация неудачника сложилась у него и в личной жизни, и в служебных делах. Давно обогнали его на должностной лестнице те, кто пришел работать значительно позже. А он все сидел за тем же самым столом, куда его посадили в первый день, и на той же самой ставке, которая значилась в приказе о его зачислении на работу.
Мне и другим, кто был знаком с ним получше, все это казалось странным ведь мы-то знали, каким ярким и остроумным собеседником он может быть, какая огромная эрудиция скрывается за его почти всегдашней отрешенностью и молчанием. Но мало ли как может складываться у человека жизнь!
И вдруг такая развязка!
Я тут же отправился к нему. Весь день заняли обычные в этой ситуации хлопоты - надо было помочь родственникам и тем немногим, кто пришел разделить их горе, проделать все неизбежные в таких случаях процедуры. На следующий день мы хоронили его. Моросил нудный дождь. Все прошло тихо и незаметно, без громких речей и пышных венков.