Сильные духом (Это было под Ровно)
Шрифт:
— Где-то при рейхскомиссариате. Он дрессирует собак для охраны Коха.
— Как называется польская подпольная организация, в которой вы состояли?
— «Звензик валки сборной», по-русски — «Союз вооруженной борьбы». Она связана с Варшавским центром и с Лондоном. Собираются, разговаривают, а нет ни одного выступления. Так, вроде легальной толкотни. Я так не могу, я хочу бороться! Я вижу, что в Польше и здесь, на Украине, гитлеровцы набили подвалы людьми, на каждой площади виселицы! Я должен бороться! — упрямо, точно ему очень понравились эти слова, повторил Каминский.
Глядя
«Вот и этот говорит о борьбе, хочет выступать открыто… Жаль, а придется разочаровать!»
И сказал Каминскому:
— Очень хорошо, что вы рветесь к настоящему делу. Только ведь, куда вы ни придете, опять будет не совсем то, чего хочется вам. Стрелять скоро не придется. И, по совести говоря, я не знаю, придется ли вообще. Могли бы вы давать нам некоторые сведения, помогать?.. Если вы действительно патриот и желаете освобождения Польши, вы будете делать все, что от вас потребуется.
Каминский опустил глаза, подумал и наконец твердо произнес:
— Добже.
— Хорошо. Пишите присягу!
Каминский послушно кивнул и взял в руку карандаш.
— «Клянусь, — начал диктовать Кузнецов и услышал в собственном голосе торжественные ноты, — клянусь всегда, всюду, всеми способами уничтожать фашистов, немецких и всяких, до тех пор, пока они живут на земле, пока сам я жив и в состоянии бороться. И если для этого понадобится моя жизнь, клянусь, что не пожалею и жизни. — Он задумался. Почувствовал, как эти слова, которых он никогда прежде не произносил вслух, как эти слова становятся его собственными, лично к нему относящимися, лично ему принадлежащими словами. — Самые страшные лишения и муки, любые пытки, какие они могут для меня изобрести, не заставят меня отступиться от моей клятвы. Если же я ее нарушу, пусть мои товарищи расстреляют меня, а имя мое забудут».
Каминский медленно прочитал слова клятвы и старательно вывел внизу свою фамилию.
— Помните, — предупредил Кузнецов, — никакого шуму. Ваше дело — собирать сведения о гитлеровской армии и о деятельности фашистов на Украине, выполнять поручения, которые будут передаваться вам через Валю. Вы поняли меня?
— Добже, понял, — согласился Каминский.
— Задание получите завтра. Валя сама назначит вам место и время встречи. И еще одно: не забывайте — со мной вы незнакомы. Нигде, ни при каких обстоятельствах не показывайте даже вида, что знаете меня, если не будет на то моего приказания.
На прощание Кузнецов крепко пожал руку Каминскому.
Вечером в комнате Вали собрались «друзья». За столом, уставленным снедью и бутылками, расселась веселая компания: фон Ортель, Майя, Зиберт, сотрудник рейхскомиссариата Герхард, прибывший вместе с гаулейтером из Кенигсберга, Петер — гестаповец, голландец по национальности, фамилии которого никто не знал, и Макс Ясковец.
Пауль Зиберт, как всегда, весел и неутомим.
— Фрейлейн Майя! — обернулся он к девушке. — Вы должны спеть. Просим!..
— Я не могу… — Майя кокетливо отказывается. — Я не умею петь, Пауль.
— Просим! —
Один только человек из всей компании не принимает участия в общем шуме — Валя. Откинувшись на спинку дивана, она молча наблюдает за тем, что происходит в комнате. Глаза ее, чуть прищуренные то ли от яркого света, то ли от табачного дыма, скользят по лицам гостей. Майя наконец согласилась петь, становится в позу, ждет тишины. Валя обратила к ней лицо, глаза их встретились. Что с Майей?! Почему она не начинает петь? Что она увидела в глазах худенькой молчаливой девушки? Упрек? Презрение? Но ведь та тоже спуталась с гитлеровцем! И Майя — Кузнецов это ясно видит, — Майя отвечает Вале ненавидящим взглядом. И, ответив, начинает петь. Начинает резко и зло, словно в отместку Вале. И теперь уже смотрит на нее с откровенной злобой. Она поет немецкую шантанную песенку, столь же чувствительную, сколь и вульгарную.
— Браво! — первым воскликнул Зиберт, когда Майя, заканчивая петь, послала воздушный поцелуй слушателям. — Я пью за женщин!
— За женщин! — поддержал фон Ортель и поднял бокал. — За женщин, господа!
— За тех, — продолжал Зиберт, — кто скрашивает нашу походную жизнь!
Толстый, непрестанно жующий Герхард произносит торжественно:
— Прошу встать, господа!..
— Послушайте, Зиберт, — говорит фон Ортель, отставляя пустой бокал, — я знаю, что вы противник служебных разговоров в компании, но иногда…
— Категорически возражаю, майор, — настаивает Зиберт. — Мы собрались веселиться.
— Согласен, согласен, — засмеялся фон Ортель. — Вы, Зиберт, все-таки чертовски приятный парень. Жаль, если мы расстанемся.
— Вы уезжаете, майор? — поднял на Ортеля глаза Петер.
— Возможно.
— И далеко?
— Маршрут узнаю, когда получу приказ.
— Господа, — настойчиво требует Зиберт, — никаких разговоров о службе!
Но разговор идет уже вокруг отъезда фон Ортеля.
— Завидую вам, — обращается к фон Ортелю Герхард. — Отдал бы все на свете, чтобы уехать из этой проклятой страны.
— Опять что-нибудь случилось? — спрашивает Валя.
— Сегодня ночью на улице убит подполковник Мюльбах.
— Это какой же Мюльбах? — припоминает Зиберт.
Герхард называет номер дивизии.
— Впервые слышу!
— Дивизия стоит под Ковелем и готовится к отправке на фронт, а Мюльбах приехал сюда по каким-то личным делам — и вот, извольте…
— Да, — поддерживает Макс Ясковец, — партизаны обнаглели. Ночью опасно выйти на улицу. Это здесь, в столице, а что сказать о деревнях!
— Милый, — обращается Майя к захмелевшему фон Ортелю, — вы когда-нибудь видели живого партизана?
— Я? — Фон Ортель хохочет. — Я?.. А кто тогда их видел? Только сегодня я имел удовольствие беседовать с одним из этих молодцов. Вот, полюбуйтесь.
Он достал из кармана смятую листовку и передал ее жующему Герхарду. Тот взял ее двумя пальцами, словно боясь уколоться. Таким же движением передал Кузнецову.
Кузнецов взглянул на листовку. Это та самая, которую он видел ночью после парада.