Силуэты
Шрифт:
Джиму Кроу не удалось заткнуть рот Полю Робсону. По всему миру, и в особенности через радиостанции Советского Союза, Чехословакии и других социалистических стран, продолжал звучать его голос. Во многих странах развертывалось движение под лозунгом: «Дайте Полю Робсону петь!» В нем участвовали шахтеры и парламентарии, сенаторы и чистильщики сапог.
— Не позорьте Америку, дайте Робсону заграничный паспорт, — требовали они. Это движение нашло отклик и в самой Америке, в Америке Линкольна и Джефферсона, которую не убили ни антирабочие законы, ни комиссии по расследованию, которую не лишила разума история «холодной войны». Американская интеллигенция дружно осуждала «пытку молчанием», придуманную
С помощью друзей во всем мире, при поддержке своих прогрессивных сограждан Поль Робсон выиграл этот решающий раунд своего поединка с Джимом Кроу.
Эстрады и концертные залы вновь открылись перед ним. Газеты, иногда даже на первых страницах, под огромными заголовками описывали его концерты:
«Поль Робсон снова поет, веселый, вдохновенный, могучий».
«Самый сенсационный концерт последнего десятилетия».
«Поль Робсон: я доволен, разум победил». «Билеты — предмет бешеной спекуляции». В дни этих триумфальных гастролей я снова находился в Америке, на этот раз с группой друзей — ветеранов второй мировой войны. Мы были гостями американских ветеранов, которым когда-то жали руки на реке Эльбе. Это были славные, сердечные парни. Они знали наше отношение к Робсону, и мы каждый день находили возле своих дверей газеты, на которых чья-то дружеская рука подчеркивала такие заголовки.
После одного особенно шумного концерта, данного, кажется, в Филадельфии, мы послали Полю поздравление с успехом. И вдруг телеграмма: «Приветствую вас у себя на родине. Обнимаю. Обязательно увидимся. Поль».
И действительно, он нашел возможным прервать свою гастрольную поездку и из Чикаго, после дневного концерта, вылетел в Нью-Йорк. В гости к нему мы выехали, когда небоскребы самого большого города мира уже ослепли, улицы были пусты, тишина на них нарушалась лишь ревом сирен полицейских и пожарных машин, а из вправленных в асфальт решеток валил пар — это шахты метро очищали свои легкие. В Гарлеме спать ложатся позднее. Здесь возле баров и кабачков еще толпились люди, звучали возбужденные голоса, слышалась музыка.
Но на окраине Гарлема, в доме, к которому мы подъехали уже в час ночи, была освещена лишь одна квартира. Двери ее, на английский манер, выходили прямо на улицу. Массивная дверь открылась прежде, чем мы успели дернуть ручку старинного звонка. Мы увидели атлетическую фигуру Поля Робсона-младшего, которого дома зовут Павликом. Широко улыбаясь, он частил по-московски:
— Привет, привет.
У него за спиной вырисовывалась массивная фигура Поля-старшего. Протягивая огромную свою руку, он рокотал:
— Добро пожаловать!
Если когда-то прежняя квартира Робсона поразила нас пустотой, то новая, несмотря на высоту потолков и размеры комнат, казалась тесной — столько в ней было нагромождено книг, афиш, газет, всяческих артистических сувениров. Оба Поля сложили на пол книги и газеты и освободили таким образом для нас диван и кресла.
— Добро пожаловать, дорогие москвичи, — снова пророкотал хозяин дома, и, пока его сын откупоривал виски и бутылочки с газированной водой, пока разливал все это по стаканам и бросал в них скользкие кубики льда, Поль засыпал нас вопросами о Москве, о «наших», как он говорил, «советских новостях», о театральных и оперных премьерах…
Огромный, грузный, в широких свободных брюках и белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, с закатанными рукавами, он действительно напоминал боксера, который ненадолго сошел с ринга, чтобы пожать руку друзьям, прежде чем ринуться в новую схватку. Он был в ударе, шутил, смеялся, пел и негритянские, и ковбойские, и наши советские песни, проделывал некий акустический опыт — брал какую-то очень низкую ноту и заставлял откликаться на нее отчетливо слышным дребезжанием надтреснутое
Когда мы прощались, он подарил нам по экземпляру своей книги. На моем экземпляре была надпись: «…С любовью от живущего надеждой на скорую встречу в Москве П. Робсона».
Уже потом я прочел эту книгу в русском переводе. Эта книга-исповедь, книга-кредо. И когда, год спустя, я читал ее, воображение легко воссоздавало такую картину.
Ночь. Знакомая нам квартира в Гарлеме, из окон которой видны освещенные луной нью-йоркские небоскребы. Робсон на миг отодвинул работу. «…Я отрываю взгляд от стола, — пишет он, — смотрю через высокие окна своей комнаты на небо над Гарлемом и задумываюсь еще над одним чудесным знамением нашего времени. Там, высоко в небе, где мерцают звезды, с удивлением рассматриваю двух новорожденных младенцев матери-Земли — две маленькие луны, сделанные руками человека и весело летающие вокруг Земли. И я снова улыбаюсь от сознания того, что где-то высоко над головой проносятся спутники, утверждающие великую истину: нет таких высот, которых бы не достигло человечество! И я думаю о своих друзьях, о людях Советского Союза, руки и мозг которых сотворили это чудо, открывающее человеку безграничные просторы космоса».
И, смотря на спутники, этот большой черный человек восклицает: «Привет тебе, маленький спутник! Миллион благодарностей за то послание, которое получил от тебя мой народ! Я уверен, что ты принесешь нам много добра.
Мир! Да, это самое главное. Если будет обеспечен мир, расцветут все народы и расы».
Товарищ Че
Он был одним из самых интересных людей, с какими только мне доводилось встречаться, беседовать и спорить за всю мою, довольно уже длинную, журналистскую жизнь.
Познакомился я с Эрнесто Че Геварой на Кубе, куда прилетел, чтобы участвовать во вручении Ленинской премии за мир между народами другому интереснейшему человеку Латинской Америки — Фиделю Кастро. И познакомили нас на правительственном приеме, в обстановке, мало подходящей для откровенных бесед и дружеских разговоров.
Прием происходил на открытом воздухе, в уголке тропического сада. В ночной полутьме отчаянно благоухали какие-то цветущие кусты. Сочные кубинские звезды просвечивали сквозь узорчатые листья великолепных пальм. В кустах, несмотря на многолюдие и темноту, стрекотали и щебетали цикады. Но прием был, как почти все приемы, в общем-то скучноват, и, хотя вечерние туалеты дам и смокинги дипломатов очень мило контрастировали с военными комбинезонами, бутсами и беретами, в которые были одеты новые руководители Кубы, что сообщало приему оригинальную, необычную краску, я украдкой посматривал на часы. Ведь на этом «зеленом крокодиле», как кубинцы шутливо называют свой остров, происходило столько интересного!
И тут на выручку мне пришел поэт Николас Гильен, мой старый друг со времен его эмиграции, ставший одним из руководителей бурно растущей и расцветающей кубинской культуры.
— Хочешь, я сведу тебя с одним из интереснейших людей Кубы?
— С Фиделем?
— Нет, это сейчас не удастся, видишь, как его осаждают со всех сторон.
— С Раулем Кастро?
— Тоже нет. Его взяли в плен военные. Я познакомлю тебя с нашим Че. Он, правда, не кубинец, а аргентинец, но это один из ближайших соратников Фиделя и один из ярчайших деятелей нашей революции. Умница. Отличный, мыслящий человек.