Сильвин из Сильфона

Стародубцев Дмитрий

Герман. В чем дело, тля?

Сильвин. Не могу.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! Ну ты и подонок! Я старался, в очередях стоял, деньги тратил, а ты морду воротишь, гаденыш!

Сильвин. Прости меня, Герман. Я виноват, но ничего не могу с собой поделать. Просто я вспомнил…

Сильвину стало очень стыдно, и он, не разжевывая, проглотил весь приторный ком лукума, который накопился за щекой, и расплакался навзрыд.

Герман действительно старался, это виднелось внутри его глаз, застланных хмельной осоловелостью. Сегодня он был особенно благодушен и щедр, и поэтому решил сделать приятное своему квартиранту, забыв обиду за испорченный новогодний стол.

Дело в том, что Герман в последние дни заработал на проституции, торговле поддельными

спиртными напитками и ремонте автомобилей столько денег, сколько и представить не мог, а дело все ширилось и ширилось, словно резиновое, поражая масштабами. К примеру, только за последнюю неделю под его крыло перешли сразу четыре притона, ранее работавшие со столичными, а это почти двадцать девушек со всеми своими клиентами, минимум двести пятьдесят с юбки в день, не считая эксклюзивного обслуживания политиков и прочих богатых извращенцев, всевозможных банкетов и выездных пикников. Герман пока не знал, что делать с этими деньгами, ведь он был богат всего ничего, каких-нибудь полгода, поэтому радости его не было предела и под горячую руку его щедрости мог попасть любой. Вчера он заказал себе Мерседес с усиленной подвеской, сегодня подумывал о том, чтобы купить роскошную квартиру в центре Сильфона, завтра — и Сильвин это ясно видел — ему придет в голову выкупить знаменитые местные бани, которые впоследствии он переоборудует в частные кабинеты для интимных свиданий. Конечно, Герман до сих пор часто подумывал о том, как бы поскорее избавиться от Сильвина, который давно ему и его друзьям был в тягость и которого он уже ненавидел и давно бы с ним расправился, если б не обещание Сильвина уехать в Долину пасти овец. Но сегодня лишь слепое счастье заполняло его, по крайней мере до тех пор, пока Сильвин не отказался от столь любимого

Герман заметно почернел, взвел свой внутренний курок, занеся руку, чтобы ударить Сильвина, но неожиданно поставил себя на предохранитель, пододвинул баночку с остатками черной икры и отломил ломоть еще теплого хлеба: ешь.

Сильвин понемногу успокоился; осмелев, водрузил на хлеб несколько икринок и жадно проглотил. Потом съел окорок, достаточно мягкий для того, чтобы с ним справиться даже при наличии всего нескольких зубов, и пил предложенный предупредительным хозяином дико вкусный китайский чай. Наевшись, Сильвин почувствовал такую благодарность, такую необычайную теплоту к Герману, что вновь заплакал.

Герман. Опять? Что не так на этот раз?

Сильвин. Я плачу из-за великой любви к тебе.

Герман. Хм, как ты посмел мне сказать такое, заморыш? Ты же знаешь, что я не по этой части, тля! Опять хочешь нарваться на неприятности? Или специально меня провоцируешь, чтобы я разозлился и засунул тебе в задницу канделябр? Что, понравилось тогда?

Сильвин. Нет, ты не понял меня, хотя от тебя я готов принять любые истязания. Я говорю не о той похотливой любви, которую испытывают друг к другу молодые и красивые, я говорю о любви высокой и чистой, которую испытывает мать к дитяти, товарищ к товарищу, патриот к Родине, Бог к человеку, а человек к Богу. Вот такая талассотерапия! Ты, Герман, самый добрый человек на свете, ты мой лучший и единственный друг, поэтому я люблю тебя. И не ругай меня за мои слезы, слава Богу, их вдвое меньше, потому что у меня теперь всего один глаз. Я тоскую из-за того, что мне будет очень жаль с тобой расставаться. Пожалуй, я буду помнить о тебе весь остаток своей жизни.

Герман. Ясно. Приятно, конечно… Но… но ведь все это какая-то клоунада, белиберда! Ты объясняешься в любви человеку, который был с тобой так жесток, как не были жестоки инквизиторы к своим обвиняемым. Я подверг тебя ужасным пыткам, сделал тебя на всю жизнь инвалидом, уродом, посмешищем, разве такое можно простить, забыть? Как можно боготворить человека, который причинил тебе столько зла? А? Ох-ссы-ха-ха! Не верю! Здесь два, черт побери, варианта: или ты абсолютный олигофрен, во что сложно поверить, судя по твоему превосходному слогу, которым ты изъясняешься

в своей чертовой тетради, или ты пытаешься ввести меня в заблуждение во имя каких-то своих корыстных целей. Если это так, то учти: живьем закатаю в асфальт, и будешь ты не живым человеком, а частью автострады, по которой будут проноситься машины. Может, хоть тогда послужишь людям во благо. А я и глазом не моргну, мне это раз плюнуть.

Сильвин. Все это не совсем так. Ты действительно сделал меня тем, кого я сейчас собою представляю. Я теперь самое жалкое существо на свете, которому даже бродячая собака лапы не подаст. Но этим вроде бы жестоким поступком ты, прежде всего, спас меня от смерти, так что не винить тебя я должен, а, наоборот, благодарить. У тебя не было другого выхода, правда? Если бы ты меня тогда со своими друзьями не избил, я все равно пошел бы и повесился, или отравился, или выбросился из окна. Да и кем я был до этого? Какая разница? И если бы всего этого не произошло, разве ты простил бы мне долги, заботился бы обо мне, как сейчас? А ведь обо мне с детства никто так не заботился, не покупал — рахат-лукума, не кормил черной икрой. Я люблю тебя, Герман, и можешь меня наказать за эти слова, только я все равно от них не откажусь!

Сильвин упал перед Германом на колени и впился губами в его пропахшую сигаретами руку. Тот брезгливо отдернул ее, схватил Сильвина за воротник пижамы и грубо вернул на положенное место. И все же было заметно, что Герман доволен и совсем не сердится. Видимо, слова Сильвина попали в самую точку: ему понравилась такая неожиданная интерпретация происшедших событий.

Сильвин с удовольствием слизнул с губ прилипший к ним табачный запах.

Герман. Ладно, бродяга. Люби меня, если тебе так взбрендило. Только не пытайся больше целовать мне руки и никому не говори о своей любви, особенно Капитану. А то на меня и так все косятся: чего я тебя здесь держу.

Сильвин неожиданно для себя улыбнулся наивности Германа и вдруг захотел все ему рассказать — все то, что с трудом скрывал последние дни. Тем более что Герману грозит опасность. Он поправил очки и несколько секунд размышлял, с чего начать. Тем временем в глазах Германа вновь замелькали сладкие мысли о сравнительно легко приобретенном богатстве.

Сильвин. Капитан, между прочим, и сам не чурается однополой любви.

Герман. Чего?

Сильвин. Капитан еще в школе имел опыт однополой любви, потом в армии водил дружбу с солдатами, причем выступал исключительно в роли женщины. А теперь почти ежедневно встречается с юношами за деньги, но только скрывает свои наклонности, пытаясь при любом удобном случае показать, что неравнодушен только к женщинам.

Герман. Ты-то, педрило, откуда знаешь? Капитан — мой друг. Вот за эти слова, тля, ты можешь ответить по полной программе!

Сильвин. Я умею читать мысли человека по его глазам.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! Нет, похоже, ты действительно рехнулся. Может быть, тебя устроить в сумасшедший дом? Честное слово, тебе там будет хорошо: четырехразовое питание, таблеточки.

Сильвин. Стоит мне только заглянуть в глаза любого человека, и я могу увидеть в них все-все: его прошлое, настоящее, даже будущее. И еще знаю, о чем он думает и даже о чем он только собирается подумать. Для этого мне достаточно одной фотографии. Вчера я нашел на помойке журнал и увидел, что мужчина, изображенный на обложке, ближайшей ночью сгорит вместе со своей дачей. Так и случилось, я слышал по радио.

Герман. Что же ты его не предупредил?

Сильвин. А кто бы мне поверил?

Герман. И я тебе не верю. Иди лучше в свою комнату, пока я добрый. А то у меня появляется жгучее желание еще разок отрихтовать тебе рыло.

Сильвин. Я могу доказать.

Герман. Как?

Сильвин. Подумай о чем-то.

Герман. Хорошо, гаденыш, только если ты ошибешься, я заставлю тебя выпить стакан чистого спирта. А перед этим его подожгу. Идет?

Сильвин. Согласен. Только не закрывай глаза.

Герман. Ну же, о чем я сейчас подумал?