Сильвия и Бруно. Окончание истории
Шрифт:
Маленькая фея совсем по-матерински подняла на руки своего малютку-братца и уложила его на более крепкий лист папоротника. Она разок коснулась листа, чтобы качнуть его, и дальше он принялся как заведённый раскачиваться сам по себе, словно у него внутри скрывался какой-то механизм. Ветер тут явно был ни при чём — он уже прекратил свои вечерние дуновения, и ни один листок не вздрагивал над нашими головами.
— А почему этот лист качается, когда соседние даже не шелохнутся? — спросил я Сильвию. Но она только мило улыбнулась и покачала головой.
— Я сама не знаю, почему. Они всегда качаются, когда на них отдыхает эльф или фея. Они, наверно, так устроены.
— А люди могут видеть, как качается лист папоротника, хотя бы они не видели на нём эльфа?
— Конечно, могут! — удивилась Сильвия моему вопросу. — Лист — это лист, и его любой может видеть, но Бруно — это Бруно, и его нельзя увидеть, если только вами не овладело наваждение, как сейчас.
Теперь я понимаю, отчего получается, что иногда, пробираясь по лесу тихим вечером, можно увидеть лист папоротника,
И пока я так расспрашивал Сильвию, глаза Бруно всё сильнее слипались.
— Ну спой мне, спой! — капризно бормотал он.
Сильвия вопросительно взглянула на меня.
— Так что же мне спеть? — спросила она.
— Ты бы могла спеть ту детскую песенку, о которой вы мне однажды рассказывали, — предложил я. — Ту самую, которую пропустили через каток, помнишь? Кажется, это была песенка «Жил-был маленький старик с маленьким ружьишком».
— А, это одна из песенок Профессора! — встрепенулся Бруно. — Мне нравится этот маленький песенный старик, и как здорово они ему мурашек подпустили! — И мальчик обратил свой влюблённый взгляд на другого старичка, возникшего по другую сторону листа-кроватки. И тот сразу же принялся петь, подыгрывая себе на Волшебной гитаре (я видел такие в Запределье), в то время как улитка, на которой он восседал, помахивала в такт музыке своими рожками.
«Росточком был мал старичонка: Короткий и щуплый на вид. Раз жёнушка щиплет курчонка, А он ей в сердцах говорит: „Ружьишко подай! И на счастье Подковку мне, крошка моя, Чтоб уточку я в одночасье Подбил у ручья.” Жена притащила ружьишко, Подковку ему поднесла, Поставила пышки в печишку, Горчичку в горшке натолкла. Иной не имея мыслишки, Минутки не тратя зазря, Бежал старичок без одышки На крики “кря-кря!” Где рыщут Рачишки, где Мошки Мелькают, снуют, мельтешат, Где замерли Цапли на ножке — И цап! из воды Лягушат, Где словно зелёные Шишки Таращатся в тине и ждут (В засаде лежат Лягушишки), Там тишь и уют. Готовит он порох и пульки, Крадётся — шажки не слышны; Вдруг слышит плюх-плюшки, буль-бульки, — Минутка — и нет тишины! С воды и от берега стрёкот, Вверху и внизу тарарам, И сзади и спереди хохот, Возня по бокам. Ликуют Рыбёшки и Пташки: “Сейчас он почувствует, плут, Как будто по телу Мурашки С макушки до пят побегут, Как будто он скушал полыни, Как будто промок под дождём: Мы рифмы Мамаши Гусыни Ему пропоём! Пусть помнит — Улиткины рожки Портняжек в испуг привели: Едва унесли они ножки, Завидя те рожки вдали. Про Тётушку Трот и про Кошку Споём, и тогда, может быть, Наш недруг смутится немножко, Умерит он прыть! Напевов наслушавшись наших, Протяжно и томно вздохнёт; И рою безумных букашек, Он радостно ручкой взмахнёт, Он вечной виной распалится, Жужжащим жучком воспарит, Туманом во тьме растворится, Скребком заскрипит! Коль Утки решилась судьбина, Ему намекнём: удались! На стол ему ляжет дичина, Ей розы в убранство и рис. Железку мы видели эту; Пускать погрозит, — ничего: Ему здесь заступника нету, Так пнём же его!” Бабахнуло! — Уточка пала… Затихла вокруг трескотня. В домишко! Назад как попало, — Где жёнка его у огня! Попробовав радостно пышку, Что жёнка спекла67
А. Я. Ливергант, составивший книжку «Thе Way It Was No. English and American Writers in Parody» (издательство «Радуга», 1983 г.), так комментирует это стихотворение: «Поэтический нонсенс Л. Кэрролла является пародийно-комическим использованием поэтической системы Суинберна... Кэрролл виртуозно воспроизводит характерные для Суинберна аллитерации, ассонансы и пр.; аллегорические образы поэта, помещённые в конкретно-бытовую обстановку, пародийно снижаются и шаржируются. Уменьшительные суффиксы... очевидно, содержат намёк на внешность Суинберна (“Росточком был мал старичонка...”).» (Стр. 325.)
— Ну вот, угомонился, — сказала Сильвия, осторожно подтыкая край лепестка фиалки, которым она укрыла спящего на манер одеяла. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — эхом отозвался я.
— И впрямь давно пора была пожелать вам спокойной ночи! — рассмеялась леди Мюриел, встав и закрывая крышку клавиатуры. — Для него тут поют, а он клюёт в это время носом! Так о чём я пела, ну-ка отвечайте! — потребовала она.
— Что-то про утку? — рискнул я наугад. — Ну, про птицу какую-то, — поправился я, тот час же поняв по её лицу, что первое предположение было не совсем в точку.
— Про птицу какую-то! — передразнила леди Мюриел с самым испепеляющим взглядом, который только удался её милым глазкам. — Так-то он отзывается о «Жаворонке» Шелли! И это при том, что поэт сам говорит: «Здравствуй, дух поющий! Нет, не птица ты!»
Она пригласила нас в курительную, где вопреки всем обычаям, принятым в Обществе, и всем инстинктам Рыцарства три Венца Природы вольготно развалились в креслах-качалках, позволяя единственной оставшейся у нас даме, грациозно скользившей меж кресел, удовлетворять наши потребности в охлаждающих напитках, сигаретах и огне. Нет, один из троих всё же имел достаточно рыцарства, чтобы не ограничиться банальными «благодарю вас», а сверх того процитировать прекрасные строки Поэта, повествующие о том, как Герейнт, которому прислуживала Энида, вдруг почувствовал страстное желание
«Поцеловать её мизинчик нежный Со складочками мягкими на сгибах» [68] , —да к тому же сопроводить слова действием (должен заметить, что за эту дерзкую вольность не последовало надлежащего выговора).
Так как никому не удавалось изобрести какую-нибудь новую тему для беседы, и поскольку все мы четверо находились в тех восхитительных отношениях друг с другом (именно таких, я думаю, отношениях, которые только и могут устанавливаться в дружбе, заслуживающей звания интимной), при которых совершенно нет нужды в поддержании разговора ради самого разговора, — мы несколько минут сидели в полной тишине.
68
Третья «корролевская идиллия» Теннисона, «Женитьба Герейнта». Перевод Виктора Лунина (Кэрролл цитирует с незначительным разночтением, но и перевод Лунина несколько волен.)
Наконец я нарушил молчание.
— Есть какие-нибудь новости об этой лихорадке в гавани?
— С утра новостей не поступало, — ответил граф, сразу же посерьёзнев. — Но положение там тревожное. Лихорадка быстро распространяется; лондонский врач не на шутку перепугался и сбежал из посёлка, а единственный имеющийся там врач вовсе не квалифицированный специалист — он и аптекарь, и доктор, и дантист, и ещё не знаю кто в одном лице. Прямо жалко становится этих несчастных рыбаков — а их жёнам и детям приходится ещё хуже.
— Сколько их там всего проживает? — спросил Артур.
— Неделю назад ещё было около сотни, — сказал граф, — но с тех пор двадцать или тридцать человек умерло.
— Получают ли они хотя бы последнее напутствие?
— Есть там трое смельчаков, — отвечал граф, и его голос задрожал от чувств. — Вот это доблестные герои, заслуживающие Креста Виктории! Уверен, что они-то ни за что не покинут городка ради спасения собственной жизни. Это помощник приходского священника и с ним его жена; детей у них нет. Потом ещё римско-католический священник. И ещё священник-методист. Каждый трудится в основном среди своей паствы, но мне передавали, что умирающим не важно, кто из этих троих будет с ними в последний час. Как же тонки, оказывается, барьеры, что отделяют одного Христианина от другого, когда человек сталкивается с решающими событиями Жизни и с неотвратимостью Смерти!
— Так и должно быть, и так будет... — начал было Артур, когда прозвенел звонок у входной двери — внезапно и резко.
Мы услышали, как входная дверь с поспешностью была кем-то распахнута и снаружи послышались голоса; затем в дверь курительной постучали, и к нам заглянула графская экономка. У неё был испуганный вид.
— Там двое, милорд, хотят поговорить с доктором Форестером.
Артур сразу же вышел из комнаты, и мы услыхали его весёлое «Ну что, друзья мои?», только ответ был не столь звучный, и я смог различить лишь слова: «Десятеро утром, и только что ещё двое...» — «Но есть же там врач?» — снова раздался голос Артура, и тут новый голос ответил ему глубоким басом: «Умер, сударь. Умер три часа назад».