Силы ужаса: эссе об отвращении
Шрифт:
Так как его «работа» — это битва с родным языком, если не полная ненависти, то уж, во всяком случае, всегда зачарованная и любовная.
240
Там
Ах, там мы будем счастливы вместе! Тысячи тысяч там! Вместе говорящих по-французски! Радость! Радость! Радость! как мы будем обниматься! Порок, мне принадлежащий, я сознаюсь в нём одном: говорение по-французски! Палачу, заговорившему со мной по-французски, я ему почти всё прощу… как я ненавижу иностранные языки! Сколько невероятной тарабарщины существует! Какое надувательство! [241]
Французский — это королевский язык! Сколько пропащей тарабарщины вокруг! [242]
Я ненавижу английский… Несмотря на всё то, что Франция мне сделала, я не могу оторваться от французского языка. Он меня держит. Я не могу от него освободиться? [243]
241
Феерия, 1. С. 95.
242
Там же. С. 154.
243
Пьеру Монье, L'Herne. С. 262.
Это любовное сцепление подталкивает пишущего к спуску, представляемому им не как дополнение или творчество, но просто как воссоздание: речь идёт о придании глубины — поверхности, эмоциональной идентичности — означающим явлений, опыта нервов и биологии — социальному контракту и коммуникации.
По правде сказать, я ничего не создаю — я очищаю что-то вроде спрятанной медали, статую, закопанную в землю — […] Всё уже описано вне человека в воздухе. [244]
244
Письмо Гиндусу, 15 декабря 1947, L'Herne. С. 130.
Прочитаем это определение стиля также как культ глубины, как воскрешение эмоциональной, материнской бездны в самом языке: «В моём эмоциональном метро! Я ничего не оставляю на поверхности». [245] Или, например, в более натуралистической манере:
Не только просто в его ухе!.. Нет!.. внутри его нервов! Во всей его нервной системе! В его собственной голове. [246]
То, что доведённое до пароксизма, приобретает акцент расизма наоборот:
245
Разговоры с профессором У. С. 104.
246
Там же. С. 122.
Политики, разговоры, глупости!., только одна правда: биологическая!.. через полвека, может быть, раньше, Франция будет жёлтой, чёрной по краям… [247]
Помутнение разума, охватившее Селина, в котором он обязуется вытащить эмоцию изнутри, это и есть, в его глазах, основная правда письма. Это помутнение рассудка и ведёт его до конца к своего рода вызову отвращению: только так он может, называя его, в одно и то же время дать ему существование и преодолеть его. «Вульгарность», «сексуальность» — только ступеньки на пути к этому последнему разоблачению обозначаемого; эти темы мало значат в его границах:
247
Ригодон. С. 797.
Ни вульгарности, ни сексуальности нечего делать в этой истории — это только аксессуары. [248]
Замысел в том, чтобы
ресенсибилизировать язык, чтобы он больше трепетал, а не рассуждал — ТАКОВА МОЯ ЦЕЛЬ… [249]
Хотя эти поиски эмоциональной глубины формулируются в терминах субстанционального погружения в «самую внутренность вещей», Селин — первый, кто понял, что только мелодия воссоздаёт, и даже удерживает, эту спрятанную интимность. Культ эмоции перетекает таким образом в прославление звука:
248
Письмо
249
Там же.
Это не идёт без впечатывания в мысль некоего мелодического, мелодичного круга, железная дорога… небольшой круг гармонии. [250]
Я знаю музыку из глубины вещей — Если бы это было нужно, я бы заставил аллигаторов танцевать под дудку Пана. [251]
…так, будто однажды написано! […] КАЖЕТСЯ читателю, что ему говорят в ухо. [252]
В точности в месте преображения эмоции в звук, на этом шарнире между телом и языком, в складке-катастрофе между обоими, возникает тогда «моя великая соперница, музыка»:
250
Там же. С. 112.
251
Письмо Гиндусу, 30 марта 1947, L'Herne. С. 110.
252
Письмо Гиндусу, 15 мая 1947 г. С. 112.
Это я органы Вселенной […] Я изобрёл Оперу потопа… Дверь ада в ухе. Это маленький атом пустоты. [253]
Но в реальности, именно на поверхности пустоты проистекает, в последней инстанции, это скольжение эмоции к музыке и танцу. В конце, на краю путешествия, таким образом полностью выявляется путь мутации языка в стиль под воздействием необъяснимого толчка, который, вначале страстный, ритмизируется перед тем, как опустеть:
253
Смерть в кредит. С. 525–526.
Я себя хорошо ощущаю только в присутствии ничего, пустоты. [254]
До достижения этого опустения и, точнее, может быть, для того, чтобы к нему прийти, эмоция, чтобы быть услышанной, принимает характер разговорной речи или, когда она напрямую сознаётся в своей ненависти, арго.
Арго — язык ненависти, очень хорошо определяющий место читателя… уничтожает его!., в вашей власти!., он остаётся полным кретином! [255]
254
Письмо Гиндусу, 29 мая 1947, L'Herne. С. 113.
255
Разговоры с профессором У. С. 72.
Своей чуждостью и даже своей резкостью, в основном также за счёт того, что читатель не всегда её понимает, лексика арго, без сомнения, — радикальное средство отделения, отклонения, ненависти до пределов. Арго создаёт расплывчатость, даже семантическую купюру внутри высказываний, которые оно размечает и ритмизует, оно приближает эту пустоту смысла, по-видимому, обозначаемую Селином.
«Речевое» решение эмоции является более разнообразным, более музыкальным одновременно и семантически и мелодически. Подчеркнём, что популизм Селина отдаёт дань не только идеологии: это ещё и стилистическая стратегия. Популизм позволяет привнести в означаемое перенаполненность эмоции, которую Селин стремится показать в строе языка. Так, когда он восстаёт против «идей», он хочет проявить «эмоции разговорного языка через письмо» [256] ; «эмоция может быть схвачена и передана разговорным языком» [257] ; «можно найти эмоцию только в речи». [258] Даже если «в реальности в разговорном языке мало просветов», «я стараюсь их ухватить… Я создаю трест живых бриллиантов из разговорного языка». [259]
256
Там же. С. 23.
257
Там же. С. 28.
258
Там же. С. 25.
259
Письмо Гиндусу, 17 октября 1947, L'Heme, С. 128.