Симеон Гордый
Шрифт:
– Самой кня… кня… кня…жеской!..
– Оттирать, живо! – прикрикнула Настасья на заметавшихся холопок и – сенной боярыне: – Машу созови! И Всеволода!
Мария со Всеволодом и незваный Михаил явились почти одновременно, когда юнца уже уволокли оттирать и отпаивать горячим вином.
– Маша, тебе! – сказала Настасья, протягивая нераспечатанную грамоту.
Мария порвала снурок, развернула свиток пергамена, медленно проглядела, шевеля губами. Без сил опустила руки, почти роняя грамоту на ковер. Сказала громко, без выражения:
– Перевенчает духовник великого князя, игумен Богоявленского монастыря Стефан!
Грамота пошла по рукам – от Настасьи ко Всеволоду (Михаил тоже сунул любопытный нос в свиток, глядючи через плечо
Андрей Иваныч крупно перекрестился, сказал густо и радостно:
– Вота и устроилось все! Со Христом Богом! Ноне великому князю во всем легота: и в Литве непоряд – не зайдет Ольгерд наши волости! И в Орде спокой! А и в дому, вишь, настала порядня добрая! Ну, Маша, судьба! И не перечь больше! Сряжайте невесту, а я велю запрягать!
Глава 85
…Справа бежали, увязая в глубоком снегу. Бежали позорно, роняя оружие; падая на колена и прикрывая руками головы, ждали ударов, а немцы, в развевающихся рыцарских плащах, скакали, словно на турнире или на смотру, наотмашь рубя бегущих. Волынская рать пятила, ощетиненная копьями, но было ясно, что скоро побежит и она. Кейстут, далеко на левой руке, усланный обойти рыцарей, сейчас, попавши в засаду, бешено прорубается сквозь немецкие ряды, ежели уже не убит!
Ольгерд, до крови кусая губы, опустил иззубренный меч, затравленным волком озирая поле, усеянное трупами русичей и литвы. Сын, Андрей, сейчас выводит полоцкую дружину… Отрежут! Отрезают уже! Кого кинуть в бой? Смольнян! Он вырвал рожок у горниста, сам протрубил призыв. Битву еще можно было спасти, ежели, ежели… И все дело опять испортил Наримунт! Жалкий трус, сто раз прощенный, убежавший было в Орду, и теперь, когда приполз из Москвы, виляя хвостом, Евнутий (Ольгерд спросил брата: «Ну как, помог тебе твой Христос?» О своем крещении он ныне старался не вспоминать), когда приполз Явнут, Наримунт прискакал тоже – ордынский прихвостень, прихвостень Калиты, в этом несчастном бою он задумал выслужиться перед братьями и, точно пьяный, не разбирая дела, вломился со своею конницей в самую середину, поруша до конца строй волынской рати. Тотчас под согласные певучие звуки своих труб оба немецких клина обняли, сжали, стиснули Наримунта и началось уничтожение.
– Так умирай же! Умирай! Умирай! – кричал Ольгерд в забытьи, кровавя шпорами бока своего скакуна. – Недоносок Христов! Выродок! Стой!! Стой!!! К-куда-а!
Наримунтовы к мети уже бежали, бежали в лоб смольнянам, всеконечно губя сражение. И пели рожки, и, разворачиваясь, точно на смотру, немцы рубили бегущих.
В этот миг из-за дальних кустов выбилась горсть ратных и пошла наметом прямо на рыцарский клин. По платью и оружию Ольгерд издалека признал Кейстута. Брат был жив!
– Мало вас! Куда же! Сомнут! – в отчаянии, почти рыдая, кричал Ольгерд, не понимая уже, что его не слышат, что в грохоте и стоне сражения, ржании коней, гомоне дружин и стонах умирающих его голос тонет, как в бурном море утлый челнок. Наримунта надо было бросать на произвол судьбы и отступать, отступать, загородясъ гибнущими смольнянами, снегами, завьюженной, в сырых водомоинах, Стравою, наконец! Он и вправду рыдал от бессилия и злости. Приходило бросать Кейстута тоже на произвол судьбы, а без него Жемайтия не устоит! Три года назад они так славно вдвоем, измотавши в лесах, отразили едва ли не крестовый поход на Литву всего Ордена и многочисленных спесивых союзников его, а теперь… Позор!
Андрей отступал, огрызаясь. Сын был жив и, спасенный Кейстутом, сумел ускользнуть из кольца. Здесь, за перелесками, за лощиною, засыпанной тяжелым глубоким снегом, следовало собрать и перестроить оставшихся в живых. Ратники шли, скакали, ковыляли, ползли. Иные, тяжело раненные, добравшись до своих, ложились и тут же умирали в снегу.
Разгром был страшен. Сотни и сотни подвижных тел пятнали истоптанный снег. И пели победно рожки, и, пестрея на солнце штандартами,
Он так и не понял, в какой миг залитый своей и чужою кровью, худой и высокий Кейстут на раненом шатающемся коне оказался рядом. За ним словно тени, спотыкаясь, ехали, как и он залитые кровью, пять человек – все, что осталось от дружины Кейстута. И все же он совершил невозможное, трижды пробившись сквозь рыцарский строй. Ольгерд обнял брата.
– Где Наримунт? – хрипло спросил Кейстут. Ольгерд ответил, махнувши рукою:
– Там!
На лбу Кейстута вздулись свирепые жилы, лицо перекосило гневом. Залитый кровью, с горящими глазами на бледном лице, точно дух войны, он был страшен в сей миг.
– И ты не пошел его выручать?!
– Кого?! – крикнул Ольгерд, ярея. – Взгляни! Нам теперь лишь бы отступить в порядке! Не то немцы возьмут Вильну!
– Их мало… – устало ответил Кейстут. – Никуда они не пойдут дальше этого поля! Гляди! Добивают раненых! И это – рыцари! – с яростью выкрикнул он. – Псы!
– Мы для них – лесные звери! – мрачно подтвердил Ольгерд. – На литвинов охотятся, словно на волков и медведей! Возьми моего запасного коня, Кейстут! Ты еще можешь держаться в седле?
Кейстут кивнул:
– Да! Пока не умру!
– Тогда выводи смольнян и волынян. Любарт не простит нам гибели всех своих воинов… За тем лесом – сбор!
Вдалеке победоносно пели немецкие трубы. Бой затихал. Рыцари спешивались, одирая доспехи и платье с убитых. Оставшиеся в живых русичи и литвины поспешно отходили к опушке леса. Раненые ползли, зарывались в снег. Долежать бы до ночи! Увидят – зарубят без милости. Раненых редко щадили в этой войне!
Магистр Генрих Дусемер торжествовал. Первая внушительная победа после того позорного похода трехлетней давности, когда цвет рыцарства, все орденское войско вместе с союзными отрядами высоких гостей, приехавших к ратной потехе – два короля: Иоанн Чешский и Людовик Венгерский, моравский, герцог, Карл Люксембургский, бургундский герцог и герцог Бурбон, графы Голландии, Нюрнберга и Шварцбурга с дружинами, сколько собралось рыцарей, стягов, гербов, сколько гордой ратной силы! – всё это огромное войско, обманутое литвинами, десять дней бродило в пустынных лесах, в то время как полки Ольгерда пустошили Ливонию! Голодные, мокрые (началась распутица), на измотанных конях воротились рыцари, не застав ни единого язычника… Старый магистр, Людольф Кёниг, был тогда снят, обвинен в легкомыслии, в измене, признан умопомешанным и заключен под стражу в Энгельсберг… Заколебалась честь Ордена, заколебалось будущее его! И он, Генрих Дусемер, должен был спасти любыми средствами потерянную рыцарскую честь Ливонии. Любыми!
«Об этой битве… Об этой великой победе, – поправил он сам себя, – следует повестить по всему миру!»
Он шагом ехал по полю битвы, озирая горы трупов. Сколько тут их? Сотни? Быть может, даже тысячи? Навстречу гнали нестройную толпу обезоруженных, израненных пленных. Магистр остановился, считая. Поднял руку в железной перчатке, приказал:
– Этих – к тем!
Тотчас толпу пленных окружили конные рыцари и начали рубить безоружных, точно мечущееся, загнанное зверье. С хриплыми выдохами вздымались и падали мечи, круг все сужался и сужался, стихали режущие уши крики избиваемых… Все!
К нему подъезжали, поздравляли с победой.
– Сколько их? – спросил он, кивая в сторону кровавого поля.
– Да… Тысячи полторы… А то и все две! – неуверенно произнес кто-то.
– Все четыре! – выкрикнул рыцарь Дитмар.
Подъезжали командиры отрядов, счет убитых литвинов множился, рос на глазах.
– Повестить всем! Пало шесть тысяч язычников! – громко приказал Дусемер. – Гонца в Ригу! Гонцов к королю! Мы победили!
– Шести тысяч никак не будет! – тихо сказал, подъехавши вплотную к магистру, Иоганн Штакельберг. Генрих Дусемер покосился на старого воина, ответил негромко: