Симфония в миноре
Шрифт:
Роббинс не заметил валявшийся на полу нож и случайно зацепил его ногой. Нож звякнул и отлетел в угол. Роббинс замер, прислушиваясь: шум был очень некстати. Однако в ответ не раздалось ни звука.
Он стал медленно пробираться по жилым комнатам, стараясь не задевать многочисленные столики и стулья. Его так и подмывало взглянуть на бумаги с нотами, но он сдержался. Начинать надо с главного.
Дверь в спальню Бетховена была распахнута. Роббинс прокрался в комнату. Композитор лежал на правом боку на маленькой деревянной кровати и мирно посапывал. Тонкое одеяло укрывало его только до пояса. На нем была простая
Роббинс не мог отвести взгляд от спящего. Он знал, что созерцает одного из величайших музыкальных гениев всех времен. Но с виду это был обрюзгший мужчина, в свои сорок четыре года преждевременно состарившийся, с мужиковатым, усеянным оспинами лицом.
Спящий застонал и громко всхрапнул. Роббинс застыл, ожидая, что он вот-вот проснется. Вместо этого Бетховен улыбнулся во сне.
Роббинс стал приноравливаться, куда бы ввести вакцину. К счастью, на левом плече ночной сорочки красовалась дыра. Роббинс аккуратно отодвинул лоскут, обнажив кожу. Сняв предохранитель, он приложил инжектор к руке Бетховена.
Раздался тихий щелчок. Роббинс отпрыгнул, ожидая реакции. Однако «пациент» не только не проснулся, но даже засопел слаще прежнего.
Роббинс медленно вернулся в гостиную, где уступил соблазну и стал водить сканером по примеченным раньше нотам. В кухне он проверил на многофункциональном дисплее очков текущее время. Он находился на ТКЗ десять минут. График соблюдался. Столько же времени Харрисон и Майлс прождали его на Земле. Пора возвращаться.
Ему предстояло задействовать Переход, временно возвратиться на Землю, а потом снова перенестись назад, в Вену, чтобы проверить, жив т композитор 27 марта 1827 года — на следующий день после исторической даты смерти. Он поспешно нажал кнопку на «возвратном» браслете. Воздух перед ним замерцал и заколебался, как нагретые слои над раскаленной мостовой. Так обозначал себя Переход. Он ступил в мерцание.
Роббинс еще раз выглянул из воронки. Расстояние между ним и казаками медленно сокращалось. Теперь оставалось не больше семидесяти метров. Он поспешно пригнулся, проехавшись губами по скользкой стенке воронки. В голове почему-то зазвучал вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Ему предстояло спасаться бегством, а не вспоминать вальсы, хотя его шансы невелики; еще хуже остаться в воронке и подохнуть, так и не выбравшись из грязи…
Внезапно до него донеслись возбужденные крики казаков. Он осторожно выглянул и увидел, что они дружно указывают на ружейный ствол в окне второго этажа здания слева. Раздался сухой щелчок, у одного из казаков свалилась с головы папаха.
Двое казаков тотчас спешились и бросились в подъезд. Другие двое подъехали с оставшимися двумя лошадьми к фасаду, чтобы не служить мишенями. Роббинс уже собирался выскочить и, пользуясь тем, что казаки отвлеклись, метнуться в проулок, где его ждал Переход, однако в последний момент передумал. Двое оставшихся в седлах казаков гарцевали как раз перед заветным проулком. Они обязательно заметят его еще до того как он скроется из виду; Роббинс очень сомневался, что они настроены брать пленных.
Из
Казаки отвечали грубым хохотом. Один слез с лошади и что-то сказал супругам на ломаном немецком языке. Роббинс понял его плохо, но и то, что он понял, заставило его ужаснуться. Казак кивнул своему товарищу, державшему женщину за волосы. Тот опрокинул ее на спину, прямо на заплеванный тротуар, и развел ей руки, по-волчьи скалясь.
Роббинс сжал кулаки, мысленно прося Господа подсказать, чем он может помочь несчастной. Драться он не умел, оружия у него не было… Если он просто попытается их остановить, они прикончат его и все равно надругаются над беременной.
Что же сделать, чтобы изменить ход событий?..
– Все осталось по-прежнему.
Роббинс плюхнулся в мягкое кресло в директорском кабинете. Он был одет в тот же длинный сюртук, грубые шерстяные брюки, белую сорочку и жилет — типичный наряд венского буржуа 1827 года.
Директор застыла за своим столом с выражением тревоги на лице. Доктор Эверетт примостилась на кончике стула.
– Я снова перенесся в Вену вечером 27 марта 1827 года. Отойдя от Перехода, я прошел несколько кварталов и набрел на уличного продавца газет. — Удрученный Роббинс помедлил. — На первой странице было написано: «Вчера вечером ушел в мир иной наш любимый герр Бетховен». Я возвратился на Землю и опять перенесся в Вену, только уже вечером 29 марта 1827 года.
Далее он сжато описал, как затесался в большую толпу скорбящих, сопровождавших похоронную процессию по венским улицам.
– Почему ничего не получилось? — спросил он у Эверетт. Та покачала головой.
– Не знаю. С точки зрения транскосмологической физики, имеются два варианта объяснения. Первый: я ошиблась по поводу «гибкости» истории на ТКЗ. И второй: введя Бетховену вакцину, вы, возможно, продлили ему жизнь, но одновременно создали своим вмешательством новую ветвь Вселенной. Проблема в том, что если верно второе предположение, то в наших силах перенестись только в «первоначальный» мир, где смерть постигла его в тот же день, что и в нашей истории. Поэтому у нас создается впечатление о нашем бессилии.
Вот оно что! Роббинс расстегнул воротничок накрахмаленной рубашки и вздохнул. Он был так близок к цели…
– Впрочем, возможно и третье объяснение. Он покосился на Эверетт.
– Причина может заключаться не в транскосмологии, а в медицине. Вдруг Харрисон ошибся, заключив, что Бетховен умер от гепатита? Или ты неправильно ввели вакцину…
Роббинс нахмурился. Ему казалось, что он все сделал верно.
– К тому же Харрисон говорил о 95-процентной результативности вакцинирования. Это означает, что в одном случае из двадцати возможна неудача. Не исключено, что нам просто не повезло.