Симонов и война
Шрифт:
Большинство из тех, с которыми мы разговаривали, уходило в партизаны. А по окончании, когда сливались с Советской армией, их брали за шкирку и судили. По десять лет давали.
Потом, позднее, многим пришлось писать; они просили помочь им, чтобы снять с них судимость. Со всех, кто ко мне обращался, судимость снята.
Один раз вызвали меня в суд. Один военнопленный, мальчишка, техник-интендант 2-го ранга; отец его был работником нашего посольства в Италии, во Франции когда-то работал; мальчик этот знал немецкий, французский и итальянский языки. Хороший парнишка такой, тяжело был ранен в руку. Он
К. М. Ефремова?
М. Ф. Ефремова. Хороший парнишка такой. А когда кончилась война, он быстренько — на машину, и поехал в Париж, а из Франции — в Италию. А когда приехал обратно, его за шкирку — десять лет, как шпиону. Немецкий шпион, французский шпион, итальянский шпион.
Меня вызвали. Сначала вызвал начальник особого отдела Московского округа и говорит: «Вы знали такого-то?» Я говорю: «Знал». — «Вы дали характеристику?» Отец ко мне приходил на квартиру и говорит: «Вот мне сын писал, чтобы я к вам обратился, его вот так-то и так-то судили, он десять лет получил, но подал, чтобы пересмотрели его дело». Я дал характеристику за то время, которое я с ним лежал в госпитале. Рядом были наши койки в госпитале.
«Вот вы дали характеристику. А вы знаете, что он шпион?» — «Нет, я этого не знаю». — «А зачем же давали?» Я говорю: «Я дал за то время, за которое знал, как он себя ведет, ведь это же на моих глазах было. Месяца полтора я с ним лежал в этом госпитале, я знаю, что это за человек. Мы с ним разговаривали, я нутро этого человека знаю, что он никакой не шпион. Он советский офицер, техник-интендант 2-го ранга». — «Ну, в общем, он шпион. Вы должны эту свою характеристику забрать. Вот она, — и отдает мне характеристику, — и напишите характеристику другую». Я говорю: «Я писать никакой другой характеристики не буду». — «Нет, вы обязаны это сделать, для того чтобы помочь нашему правосудию». Я говорю: «Нет, я менять ничего не буду. Я дал характеристику за то время, что был с ним вместе, а что он делал во Франции и дальше без меня, я не знаю, за это я не отвечаю».
Тогда он начал по-другому и говорит: «Ну я понимаю вас, генерал, вы вот вышли, свободу вам дала советская власть, а вы под влиянием этого хотите благодеяние сделать и для других, я вас понимаю, ваши хорошие чувства. Но вы не помогаете правосудию, а тормозите это дело. Ведь в деле будет ваша бумага лежать». — «Нет, — я говорю, — изменять я не буду». «Ну, это мы посмотрим», — сразу меняет тон и начинает на меня кричать. Я говорю: «Вы на меня не кричите, я не боюсь. Я смерть видел, все прошел, все испытал, и я вас не боюсь». — «Так вы не измените?» — «Нет». — «Жалеть будете потом». — «Ну это, — говорю, — посмотрим, можно идти? Отметьте пропуск». Отметил пропуск, и я ушел.
Суд состоялся. Меня вызвали в качестве свидетеля.
К. М. Это еще при Сталине все происходило?
М. Ф. При Сталине. Это я забегаю вперед, чтобы потом к этому не возвращаться.
Суд сидит. Ввели его. Константин Михайлович, видели бы вы, какими глазами он на меня смотрел, этот парнишка! Он смотрит на меня такими глазами, я понимаю, что он что-то хочет мне сказать, но не может, передать мне что-то хочет.
Суд спрашивает: «Признаете
К. М. Это вместо того чтобы… так ему еще добавили?
М. Ф. Да, да, еще прибавили пять лет. Я уходил с тяжелым-тяжелым сердцем. Не мог поверить, понимаете, ну не мог. Видимо, он боялся, что с ним что-нибудь еще хуже будет.
К. М. Лупили, наверное.
М. Ф. Не знаю, не знаю, не могу сказать. Но такими глазами он на меня смотрел, этот парнишка!
К. М. А потом что с ним было, не знаете?
М. Ф. Не знаю.
Меня спрашивали, что из себя представлял лагерь этот. Я рассказал, что, это такой лагерь, куда отбирали людей, некоторые сознательно там работали, но большинство людей думало, что пройдя эти курсы и попав на свою территорию, они уйдут в партизаны. И вы знаете, что много пошло в партизаны людей этих.
Между прочим, наша разведка не совсем истинное представление имела об этом лагере, что там все изменники. Это неправильно и неправда. Я сейчас веду переписку со многими людьми, которые оттуда и работают здесь.
Врачи и сестры были присланы в этот лагерь. Приходит ко мне врач одна и говорит: «Что же делать-то? Вот нам говорят — берите паспорта без подданства». Я говорю: «Зачем вам это надо-то? Вы не берите, вы военнопленная. На чёрта вам это надо? Что это такое за паспорт без подданства!» Говорят: «Свободно будете ходить, где-то работать будете». — «А на чёрта вам эта свобода нужна? Зачем вам свобода? Вы же все равно у врага находитесь». — «Вот, а нас некоторые склоняют — берите эти паспорта». Я говорю: «А как домой вы приедете? Раз вы получили паспорт, значит, вы от своего гражданства отказались. Ведь так же получается-то». — «Вот хорошо, что вы нам растолковали».
Ну, в общем, много было народу хорошего, и дрянь был народ. Там был начальник штаба одной из дивизий, не помню, какой, — Шмаков. Подполковник Шмаков. Он сказал, что на курсы эти он не поедет. А тех, кто на курсы не ехал, их отсылали на сельскохозяйственные работы к немцам, к бауэрам. Его послали на сельскохозяйственную работу, и там он подговорил ребят, чтобы они воровали картошку, чтобы картошку больше в земле оставляли, потом еще какие-то вещи такие делали. Бауэр несколько раз избивал его и других товарищей, а потом его вызвали в Потсдам в гестапо. Он, проезжая, зашел к нам в лагерь. Мы говорим: «Имей в виду, дело может плохо для тебя кончиться». Он говорит: «Я понимаю, товарищ генерал, на что шел». Не вернулся больше человек.
В паровозное депо в город Нирюпин были отобраны инженеры-паровозники, человек двадцать пять, чинить паровозы. Они взяли паспорта без подданства. После окончания курсов были отобраны туда. В выходной день они приезжали в лагерь. С ними больше дело имел Прохоров, а я так, косвенно к этому делу был причастен. Но я знал об этой работе, которую проводил Прохоров. Он давал задания делать так, чтобы где-то, на перегонах выходили детали из строя, чтобы паровозы опять в ремонт возвращались, но делать так, чтобы незаметно это было.