Символ веры
Шрифт:
Утром явился к месту службы, встретили доброжелательно, получил отдел агентурного осведомления, пробежал несколько донесений: воруют продовольствие, ругают правительство (а за что его хвалить?) и пьянствуют. Вот интересный документ: «Товарищи офицеры! В наших руках остановить братоубийственную войну. Что возрождаем мы? Россию ли? Нет, это абсурд. Зря льем кровь во имя полного истощения России. Довольно! Начнем переговоры с большевиками о мире в залитой братской кровью стране». Эта прокламация обнаружена, по словам прапорщика Солдатова, во всех без исключения частях Томского гарнизона. (Неприятный человек с челкой публичной женщины и свинцовыми глазами, постоянно пьян и держит шофером ту самую — мастодонта в юбке с первобытным
Вечером Надя надела красивое старомодное платье тетки, его ушивали все утро по ее фигуре, и мы в обыкновенной извозчичьей пролетке (кареты с гербами у нас пока, увы, нет) поехали в Никольскую церковь — венчаться. Батюшка, благостный, добрый, духовный, грустно улыбнулся: «Кто венцы будет держать?» — «Евдокия Петровна». — «Так ведь это нельзя?» — «А жить как живем — можно?» Разумный священник согласился.
Поклонился знамени Ермака. (Странно… Ермак-то ведь не совсем «царский», он скорее «вольный», ну да все равно.) Потом долгий обряд, и помню только глаза Надежды, теперь жены (благословенна ты в женах — удивительные слова!), и возглас священника: «Мир всем!»
Дома (Евдокия Петровна отдала нам свою спальню) увидел на стене большую фотографию: пожилой мужчина с лицом пророка и две девушки нежно прижались к нему. Одна — Надя, вторая…
— Это моя сестра Вера, — жена перехватила мой взгляд. — Отец… Милый, добрый, прекрасный отец. Алеша, родной, зачем это все? Твой брат погиб от рук красных, отец и сестра — от рук белых. Зачем это все?
Мне нечего ответить. В самом деле — зачем?
С Новожиловым прощались долго, не отпускал, требовал слова: что бы ни случилось, как бы ни повернулось — вернусь. Сказала: «Не знаю». Что еще могла сказать? Белые убили отца и сестру, палач известен, приговор вынесен и должен быть исполнен. Он понял — лучше не возражать и молча принес и положил передо мной свою офицерскую форму с погонами (ведь хранил, двурушник, не расстался). «Крест Георгиевский я тебе не дам, обойдешься, да и подозрительно: сопливый хорунжий (одну звездочку с погон — сними!) — и уже с Георгием. Не поверят, заподозрят, и значит, умрешь мучительно. Твоему решению и предстоящему делу палаческому — не сочувствую. Но ты решила, и я должен подчиниться. Прощай». О военной форме я не подумала — подумал он, и сразу пришло решение, возник план: я это сделаю очень просто. Совсем просто…
Шла через лес, в какой-то момент услышала треск валежника, кто-то пробирался следом, потом стало тихо, подумала, что послышалось. Сплошного фронта между нами и белыми нет, когда увидела в деревне роту сибирцев [17] — поняла: пришла…
К вечеру выбралась к железнодорожной станции, дымил паровоз, у теплушек толпились солдаты, деревенские бабы торговали нехитрой снедью. Подошла: «Я дочь офицера, мне нужно в Казань, и дальше — в Омск, возьмите меня». Солдаты замялись, пришел офицер, внимательно посмотрел: «Документы есть?» Прочитал, вернул, мерзко улыбнулся: «Вероятно, мы пойдем через Казань в Омск. Вы можете ехать с нами, только первый же патруль или проверка Военного контроля вас заподозрит и заметет, как говорят воры…» — «Что же мне делать? Я одна в этом разодранном мире, хочу добраться до тетки, в Омск. Помогите мне». — «Не бесплатно». — «Но у меня ничего нет». — «А вы? Вы сами? Я не заставляю. Подумайте. Поезд отойдет через пять минут».
17
Солдаты Сибирской армии.
Я —
…У него собственный вагон, товарный, временное кочевое жилище. Здесь даже уютно — огромная двуспальная кровать в углу, старинная, наверное еще XVIII века, где он только ее украл (хотя почему — она же ничья…), и вот — вечер, он достает из ящика бутылку с мутной белесой жидкостью и два круга дурно пахнущей колбасы.
— Садись…
Это приглашение к трапезе и ко всему, что должно последовать.
— Если… это так нужно, то прошу вас: не будем пить спирт и есть эту дрянь. Пожалуйста.
— Но… — Он в полной растерянности. — Разве возможно? Вы меня совсем скотиной почитаете… Нет, выпить надобно, и вам тоже, поверьте, потом не так стыдно будет.
— А у вас опыт… Нет. Пить не будем. Мне раздеваться?
— О Господи… — Вижу, что даже вчерашний хмель с него слетел. — Да вы, полноте, девица ли? Вы только кажетесь ангелочком, а на самом-то деле…
— Я девица и никем не кажусь. Так раздеваться?
Долго молчит, потом надевает гимнастерку и затягивает ремень:
— Я на следующей остановке перейду к солдатам. Вы можете спать, — ничего не опасаясь.
Лязгнули буфера, поползла дверь, заглянул солдат:
— Вашбродь, ничего не надоть? За водичкой не сбегать?
Смотрит на меня не отрывая глаз. Филиппов. Что ему? Хочет выдать? Не похоже… (Может быть, это он шел за мной по лесу?)
— Принеси. — Поручик спрыгнул на землю. — Честь имею, мадемуазель. — Ушел.
Филиппов поставил чайник: «Барышня, кровь на мне, так ваш главный сказал и остаться не дозволил. Вам помощь нужна будет, не отклоняйте, пригожусь». — «Какая помощь, что ты болтаешь?» — «Нет. Не извольте беспокоиться, нужна будет. Вы Солдатова не знаете. Думаю, и лошадь понадобится. Вы водичку-от — возьмите…»
…В Омске проверка, поручик под руку провел через офицерский кордон, на площади долго смотрел в глаза: «Не знаю, зачем помогаю вам… И целей ваших тоже не знаю. Мы все здесь погрязли в низости, убийстве, мы прокляты Богом, и красные все равно победят. У вас чистые линии лица, вы не способны на подлость, прощайте…» Верно. Не способна. Это гадкое слово тут ни при чем…
Смутно помню направление к дому тетки, но ведь идти надо и найти надо, что я могу одна? Хоть дом будет… В переулке догнал Филиппов: «Какие, значит, будут приказания?» Что я теряю? Что мне вообще терять? Он не выдал меня тогда, когда это было легче легкого. «Вот деньги. Купишь на базаре строевую лошадь и амуницию к ней. Этим здесь торгуют наверняка… Приведи себя в порядок, должен выглядеть браво. Вот еще николаевские, купи себе хорошие сапоги». — «Благодарствуйте, барышня, все сделаю, где вас искать?» — «На Любинском, у дома товарищества „Проводник“».
Почему он помогает мне? В конце концов, проще всего объяснить его поведение верой в Бога, религиозной совестью и прочей чепухой, но вдруг показалось мне, что в нем пробудились зачатки нового сознания и он почувствовал: всякий трудящийся, не поддерживающий советскую власть или относящийся к ней безразлично, всякий истинный гражданин Республики Советов — рабочий, или крестьянин, или революционный интеллигент, не помогающий советской власти в ее борьбе против врагов или, тем более, помогающий ее врагам, тем самым бесстыдно поддерживает — даже в трагическом непонимании и ослеплении — воров-помещиков и прочих царских и генеральских прихвостней и их иностранных покровителей, и подготовляет тем самым широкое поле для будущих грабежей и насилий. (От этой неуклюжей конструкции мне почему-то стало легко и спокойно. Когда правильно понимаешь сущность даже самого незначительного в масштабах революции явления — вырастают крылья.)