Синдром Годзиллы
Шрифт:
«Это ты?»
Годзилла отмахивается с досадой.
«Да, кто здесь только не катался, здесь весь город перебывал, — оправдывается он, прислоняясь к стенду и заслоняя спиной фотографии. — Это может быть кто угодно, хоть раз в жизни, но здесь побывает каждый, чего ты хочешь, это же публичный аттракцион. А потом, здесь спать удобно. Но ты продолжай-продолжай. Дальше давай, рассказывай».
«Дальше? А дальше я, собственно, ничего и не помню. Дальше ничего не было…»
«А подробности? Ну, вспомни, были же какие-нибудь детали? Ну, например, какая-нибудь божья коровка, которая вдруг села тебе на руку? Порванный бадминтонный волан, который застрял в ветках дерева?»
«Не знаю. Кажется,
«Эй, что с тобой? Ты как? Ты можешь продолжать?» — наклонился ко мне Годзилла.
«…У нее был очень красивый голос, — продолжал я, сам зачарованный своим воспоминанием, — правда, немного простуженный. Она провела рукой по своим белым завитым волосам, чтобы отвести прядь. Ее улыбка была, как чудо, как остановленное мгновенье, как ноябрьский дождь в Провансе, как блик солнца на поверхности воды в старинном каменном колодце.
Яблоня вздрогнула; пара воробышков исчезла в кроне, под куполом листвы. Ветки покачнулись, в знак прощания, как бы с тоской. Женщина задержала дыхание. Ее глаза были закрыты, ресницы замерли. «Закрой глаза и вспомни об этом, — сказала она. — Об этой ветке и об этом листке, который кружится и падает. Нам кажется, что время уходит, а на самом деле это мы потихоньку уходим из времени. А время стоит на месте и не двигается никуда. Никогда. Оно застыло, как вечность. Оно — вечность. Люди, которых мы любим, остаются в нашей памяти, мы крепко держим их, из последних сил. Но, как только мы перестаем о них думать, они ускользают в вечность, освобожденные от пут нашей памяти. Вот видишь, нет ничего страшного в том, что мы забываем тех, кто уходит в вечность. Тех, что уже умерли».
«Родная!» — кто-то позвал ее, и мы оба оглянулись. К нам подъехал мужчина на инвалидном кресле-каталке. Он был худой, как покойник, до невозможности, но в его глазах диким блеском горела жажда жизни. Его каталку везла медсестра-японка.
«Это мой папа, — представила мне мужчину молодая девушка, вырывая лист из своего блокнота. — Он очень болен. Врачи сказали, что ему осталось совсем немного. И вот, чтобы привыкнуть к предстоящей разлуке, мы с ним часто ходим на похороны».
«Привыкнуть к разлуке? К какой разлуке?» — не поняв, спросил я.
«В один прекрасный день мы больше не будем вместе», — поправил ее мужчина.
Молодая женщина села на корточки перед каталкой и положила голову отцу на колени. При этом она не отрывала от меня глаз.
«Не грусти, — добавила она, — в такую минуту преступно быть грустным. Нельзя жалеть о расставаниях. Жалеть нужно только о том, что ты не доделал в настоящем. О том, что пока еще не поздно исправить. О том, чтобы не было поздно».
Она взяла мою руку в свою и сложила мои пальцы в кулак, потом отпустила меня и отошла, как волна, которая отхлынула прочь, оставив чистым песчаный берег. Я долго провожал ее взглядом, не в силах вымолвить ни слова. Молодая женщина вложила мне в руку свернутый листок, который она вырвала из записной книжки. Там было стихотворение, написанное от руки. Она сочинила его совсем недавно, в то время, пока я на нее смотрел. Вот оно:
Ты уходишь, медленно тает твой силуэт между черных стволов ПоднимаетсяПоезд призраков
Стоя перед пустой кассой, Годзилла покупает билеты на себя и на меня. «Там же никого нет», — говорю я, шмыгая носом от холода. Годзилла протягивает деньги в окошко кассы и достает оттуда билет.
«Эй, я же сказал, что нас двое! — возмущается он. — Или вы не заметили?»
От кассы он тащит меня на балюстраду, по которой я однажды гулял, к поезду. Вагончики дергаются, трогаются рывками, их трясет и покачивает. Мы идем вдоль ряда расписных вагончиков, вдоль защитного парапета, который отделяет нас от рельсов и механизмов адской железной дороги. Вот наш вагончик, он ждет нас. Он красного цвета, отделан какими-то барельефами и мудреными орнаментами, пластиковой лепниной и накладками под деревянную резьбу прошлых веков и покрыт странными натеками, как в пещере, а посреди всего этого торчит голова чудовища, скалящего зубы.
Мы устраиваемся на сиденьях. Годзилла защелкивает перекладину безопасности, которая прижимает нас к креслам, и выбрасывает билет. Обратной дороги нет. Несколько секунд ожидания, и мы едем.
Звучит детский хор. Он поет «Песни об умерших детях» Малера.
Перед самым нашим носом стремительно распахиваются двери и захлопываются сразу вслед за нами. Мы въезжаем в затененный, сумеречный коридор. На стене болтается старый подвешенный скелет. Неожиданно над нашими головами со всех сторон, как эхо в бездонном подвале, раздается сардонический смех. Годзилла не шелохнется. Запись?
Дальше мы въезжаем лицом в паутину, которая виснет на нас. Потом нам навстречу открываются гробы, из гробов встают покойники, окоченевшие и негнущиеся, с застывшими гримасами на лицах. А некоторые из них еще попутно корчат рожи.
Вот на нашем пути встречается процессия вампиров. У них худые, скрюченные руки. Вампиры иссиня-бледные и дрожат. Миновав вампиров, мы выезжаем на рельсы, которые выносят нас вверх на следующий уровень. Под сиденьем раздается скрежет колес. Из динамиков по бокам то и дело с треском вылетают обрывки мрачных мелодий. Как будто кто-то пытается прокашляться и спеть, отхаркивая мокроту. Нотки оборванных струн арфы пробиваются сквозь эту хрипоту, как капли мутной отравы. Микстура.
А вот и камера пыток. Обнаженный по пояс палач, на нем кожаный фартук в пятнах от кровяных брызг — все как полагается. Он смотрит, как мы проезжаем. В следующей комнате (клацанье дверей и жужжанье механического мотора) на полу корчится чье-то тело: это малыш с плюшевым мишкой в руках.
Проезжая, мы задеваем его, касаясь его кожи. Его глазницы пусты, протерты кулачками до дыр.
Я судорожно сглатываю.
Дальше — больничная палата или процедурная. Пациент без обеих рук, привязанный ремнями к кровати, умоляет о чем-то, пытаясь закричать, но понять его невозможно. Следующая комната вся прошита лазерными лучами — стробоскопические молнии охраняют ее. В ней отчаянно кричит мужчина, ревет, как загнанный зверь, не то от нестерпимой боли, не то зовет на помощь. Я поворачиваюсь к Годзилле, но не вижу его.