Синдром Петрушки
Шрифт:
«– Однажды, силою своей превращая воздух в воду, а воду в кровь и уплотняя в плоть, я создал человеческое существо – мальчика, тем самым сотворив нечто более возвышенное, чем изделие Создателя. Ибо тот создал человека из земли, а я – из воздуха, что много труднее…
…Тут мы поняли, что он (речь идет о Симоне Волхве) говорил о мальчике, которого убил, а душу его взял к себе на службу».
Как вам этот отрывок? В самую точку, а? В самую точку о вашем дьявольском ремесле. Душу, душу – на службу! И – бесповоротно,
Черные глаза профессора Ратта казались самым ярким пятном на этой улице. Летящая сверху снежная труха посыпала пеплом его легкие вздыбленные кудри, и он поминутно стряхивал ее себе на лицо и на плечи, вскидывая голову, как взнузданный конь.
– Ну, что вы встали?
– Откуда это? – спросил Петя, не трогаясь с места.
Тот захохотал, потянул спутника за рукав:
– Идемте, идемте скорее домой, я подыхаю от холода! Это роман «Узнавания», голубчик, II век нашей эры. Вто-рой век! Принадлежит корпусу Псевдоклементин, то есть сочинений, приписываемых папе римскому Клименту. Там еще много чего есть. Климент был учеником святого Петра, и вполне мог существовать и даже возглавлять какую-то общину в Риме, но!..
Они вошли в подъезд и, минуя лифт, стали подниматься на четвертый этаж по лестнице, причем ясно было, что профессор сдерживает себя, чтобы не шагать через ступеньку: видимо, был приверженцем здорового образа жизни. Впрочем, он часто останавливался, чтобы, чуть не в лицо собеседнику выбросив указательный палец, подчеркнуть свои слова:
– Но! Романов Климент точно не писал, это типичная александрийская литература, вероятно, остатки былой еврейской литературы. Кстати, по преданию, этот папа похоронен в Крыму и потому почитается православием… Вот теперь снимите свой средневековый капюшон, а то я подумаю, что вы скрываете зловещие намерения…
– А как можно прочитать… это сочинение? – спросил Петя, откидывая капюшон куртки.
– Как прочитать, дружище? – рассмеялся профессор. – На каком языке? – Он остановился, склонился к Пете и мягко взял его под руку: – Не обижайтесь. Это писано по-гречески, затем переведено на латынь и вряд ли существует на русском… У вас очень интересный череп… Вообще в вашей внешности тоже есть нечто потустороннее. Глаза: подозрительно светлые. Уж не воронки ли это – в никуда? «Он не отбрасывает тени!» Повернитесь-ка в профиль… О, какой хар'aктерный нос, и этот жесткий римский подбородок, и непроницаемая улыбка… Вы сами могли бы играть Петрушку, божественного трикстера! Я вас не смущаю? А почему одно ухо длиннее другого? Это изысканно. Так надо?
– Серьга. Дополнительный контроль над куклой. У моих кукол всегда еще одна нить.
– Гениально! Так вот, о папе Клименте. Я работал в огромном барочном храме его имени неподалеку от Третьяковки, разбирал книжные завалы. Находил там потрясающие вещи, например – первое издание помпейских раскопок Винкельмана в телячьей коже, с золотыми лилиями неаполитанских Бурбонов на переплете. Да-да, поверьте мне на слово: я извлек его из-за батареи. Чем не романный сюжет?
Он вытащил из кармана куртки связку ключей и, сощурившись, принялся высматривать
– Этот храм был депозитарием Ленинки и по самые купола завален книгами, конфискованными в самых разных местах, – думаю, с семнадцатого года. Например, там была библиотека князей Шаховских, библиотека патриархии… Завалы, говорю вам, – кромешные, непроходимые завалы! Иногда начальство производило операцию «обеспыливания», и тогда вытирать книги тряпками сгонялся чуть не весь персонал Ленинки. Лично я занимался тем, что раскладывал книги на кучки – по тематике. Да, забыл сказать, что все это охранялось алкашом-вахтером, который в конце концов в пьяном виде утонул в ванне…
Наконец они вошли в квартиру и, мешая друг другу, стали раздеваться в тесной прихожей. Пете выданы были мягкие тапочки с задниками.
– По мне-то, пусть бы каждый топал, в чем обут, – обронил профессор. – Но такие уж русские порядки жена завела.
– А где она? – спросил Петя. – В отъезде?
– Нет. Она умерла, – с той же улыбкой ответил профессор.
– О, простите… я не…
– Зачем же извиняться! Бросьте. Моя жена прожила бурную счастливую жизнь, сменила четырех мужей – я четвертый и самый пристойный, другие еще хуже…
Он занес в кухню покупки и принялся выкладывать их на стол, продолжая говорить. Судя по тому, что просматривалось в проеме двери, это была самая что ни на есть русская московская кухня: полки и шкафчики, ломящиеся от гжели, расписные доски по стенам, угол деревянной скамьи.
– Она была моим преподавателем в МГУ и значительно старше меня. Нам всегда было весело вдвоем, мы много путешествовали, много чего любили, и я никогда не омрачаю памяти о ней кислой физиономией.
Он возник в проеме двери, как бы раздвигая обеими руками косяки:
– Ну-с, герр Уксусов… Ох, извините, это вовсе не в связи с кислой физиономией! Случайный каламбур. Так что ж, как прикажете вас принимать – как гостя или как своего? Кофе-приемы или сначала…
– Сначала! – быстро отозвался Петя, уже убегая нетерпеливым взглядом из прихожей налево, туда, где в отворенной двери в большую залу увидел застекленные стеллажи с множеством кукол.
– Прошу, – кратко пригласил профессор, пропуская его вперед.
Петя шагнул на порог и увидел, что это сквозная анфилада из трех больших комнат, целиком посвященных огромной – даже дух захватило! – коллекции.
– Ой, ё-о-о!!! – простонал он.
– Да-да, друг мой, не смущайтесь, не сдерживайтесь, – подхватил польщенный коллекционер, – настоящий восторг профессионала может выразить только восхищенный русский мат! Позвольте мне возле вас душой отогреться: выражайтесь! Сквернословие Петрушку не портит. В древнем Риме табуированная речь почиталась настолько, что была частью похоронного обряда. Эдакий бранный, на равных, диспут со смертью. В те времена еще не уяснили обстоятельно, кто – кого, еще, было дело, спускались в царство мертвых и, как вы знаете, благополучно оттуда возвращались.