Синее море, белый пароход
Шрифт:
Отец стал боком ко мне. Его горбатый нос делал клевки, вторя вагонной тряске.
— Еще есть? — спросил отец.
Я замотал головой.
— Зачем таскаешь такие дела? — спросил он.
— На японцев, — ответил я. — Не табаком же мстить за деда.
— А на табак можно выменять заветный твой «мерседес», — сказал отец игриво.
— «Мерседес» мне больше не нужен, — буркнул я, нажал плечом дверь и нырнул в вагон.
4
С вокзала нас повезли на машине прямо в порт. Улицы Владивостока вздымались и опускались волнами. Они скатывались
Нас подвезли к серому пароходу, на носу у которого белела надпись «Советы». С одной стороны парохода сияло, как наш эмалированный чайник, море. С другой стороны кишела толпа переселенцев. Мы влились в нее и под звяканье чайника пробились к трапу, потом на палубу.
Растрепанные люди с криком волокли чемоданы, узлы, сундуки к кабиночкам с надписью «Твиндек». Мы тоже протиснулись в один из этих твиндеков. Отвесная лестница сбросила нас в темную утробу парохода.
Чайник затих — Юрик нашел себе место. Он залез на нижнюю сетчатую полку и сидел, поглядывая на меня из-под шали. Я бросил свой чемодан, узел и побежал на палубу. За мной застучали по железным ступенькам трапа бурки Юрика. В трюме пахло ржавчиной, селедкой, табачным дымом и кислятиной. А палубу грело весеннее солнце. Морской ветер гладил лицо.
Мы с братом пошли, где никого не было, — на корму.
Вода в бухте напоминала по окраске хвост павлина.
— Это от нефти, — объяснил я брату.
К борту нашего парохода прибило мандариновую корку. Мы с Юриком стали плевать в нее. Юрик загадал: если попадет до десяти, мы встретим белый пароход. А я загадал: если попаду до десяти, на нас не обрушится буря. Мы плевали по очереди. Юрик первый попал в корку. Он запрыгал на одной ноге и запел:
Синее море,
Белый пароход…
Я попал лишь на десятый раз.
— Не будет бури, — объявил я торжественно брату. — Наш десант высадится в полном боевом порядке!
— Бури не будет, — вмешался кто-то у нас за спиной тягучим голосом, — а штормик баллов на шесть-семь потреплет «наш десант».
Мы обернулись. К нам подкрался высокий лохматый дядька в морском бушлате и клёшах. Под бугром его носа, напоминающим валенок, топорщились усы из медной проволоки. Дядька легонько шевелил ими при разговоре. Он пристально смотрел на солнце из-под левой руки, на которой не хватало двух пальцев — безымянного и мизинца. Солнце напоминало кусок тлеющего кокса. В войну мы иногда топили коксом, который я собирал на станции.
— Шторма не боитесь? — спросил дядька. Губы его выгнулись серпом, кончиками вверх.
— Нет, — ответил я и пожал презрительно плечами.
— А мин?
Я пожал еще презрительнее.
— А кто «травить» будет? — спросил дядька, и ус его дрогнул, как у таракана.
— Никто, — ответил я и повернулся к поручням.
— Поживем — увидим, — сказал дядька и зашаркал тяжелыми ботинками по палубе.
— Будет буря, будет шторм — встретим белый пароход, — сочинил Юрик и опять запрыгал по палубе.
В это время пароход загудел, и мы поплыли. Катерок-букашка поволок «Советы» на длинном канате в море.
— Как называется белый пароход? — спросил Юрик.
— «Оранжад», — ответил я, не моргнув,
Палуба под ногами качнулась. Из трубы выкрутился густой дым. Катерок
Я взял Юрика за руку и повел назад, в твиндек. Брата могло прознобить здесь, хоть он был укутан маминой шалью. По дороге я стал рассказывать брату о белом пароходе, плел ему, какая чудная жизнь у ребятишек на «Оранжаде».
В твиндеке ударил в нос тяжелый табачный дух. Меня сразу затошнило. Юрика потянуло на сон. Мама уложила его на среднюю полку. Я лег рядом.
По полу катался от борта к борту чей-то мяч, наполовину синий, наполовину красный. Волны стучали в борт, подбивали мяч. Удары становились звучнее. Они покрывали барахолочный шум твиндека.
Я закрыл глаза и увидел, будто рядом с нашим пароходом плывет мина — круглая, со стеклянными рожками. Все ближе и ближе на быстрой волне… Еще миг!.. Я прижал ладони к лицу. Потом потихоньку сдвинул их с глаз, со щек… Откуда эта трусость во мне? Может быть, так себя чувствует и каждый настоящий десантник?
Я растолкал Юрика и стал, полусонному, рассказывать о белом пароходе.
— Ребятишки не боятся мин, — говорил я, и лопатки мои передергивались от озноба, — потому что на «Оранжаде» установлены такие приборы… Они замечают мину издали и расстреливают ее из пулемета: тр-р-р…
— А если на них нападет подлодка? — спросил Юрик, зевая.
— Ребятишек никто не смеет трогать, — ответил я. — Ребятишки — в чем они виноваты? — Я прислушался к хлюпу волн за бортом и прибавил: — На крайний случай, на «Оранжаде» полно всяких шлюпок и спасательных кругов.
— Гера, а ты на Сахалине драться будешь с маленькими японцами или с большими? — спросил Юрик, и его глазенки сверкнули.
— Все они одинаковые, самураи, — ответил я. — Кроме самых маленьких, вроде тебя.
Юрик опять засопел носом. Тогда я положил голову на край полки и стал глядеть, что делается внизу.
На нижних полках сгорбились наши и еще несколько человек. Среди них я увидел того усатого. Семеном называли его соседи. Кончики усов шевелились вовсю. Разговор был не о минах, не о штормах, не о самураях, а о каких-то пустяках. Словно собрались соседушки на крылечке в сумерках посудачить. Видно сразу — им не страшно. Может, это оттого, что никто из них не собирается мстить японцам, как я.
— Картошка, капуста там родит, Семен? — спросила бабушка, затуживая ниже подбородка косынку в синий горошек.
— Родит, — ответил усатый и махнул левой рукой. Казалось, безымянный и мизинец у него поджаты. — Яблони даже родят. Только японцы сады не разводят на Сахалине.
— Нехристи, — сказала бабушка. — Ляксея моего в гражданскую живьем сожгли, как чурку дров… — Она достала из сундучка фотографию деда, потерла черную рамку о кофту и подала Семену.
Семен склонился над фотографией, кашлянул в кулак, но ничего не сказал. Я свесился с полки. Люди смотрели на моего деда и молчали. Я хотел, чтобы они увидели, как я похож на деда. Но они так и не заметили этого.