Синеокая Тиверь
Шрифт:
– Так! Князь правду говорит! – тысячеголосым эхом отозвалась толпа. – Виноваты! Пусть простят нас боги!
Долго, наверное, кричали бы поселяне, но князь снова поднял меч над головой.
– Торговать можно скотом, зерном, изделиями рук своих, торговать же благополучием народа во имя собственного чревоугодия, как и самим народом, – богопротивное дело, и оно должно караться наивысшей мерой – смертью.
– Так, княже! Согласны с тобой!
– Поэтому спрашиваю вас: принимаем ли это как закон и обычай народа тиверского?
– Принимаем!
Князь почувствовал удовлетворение, голос его зазвенел как натянутая струна.
– И еще спрашиваю вас: чтобы меньше было соблазнов и желаний нажиться на наших традициях, не пришло ли время навсегда отречься от почти забытого уже обычая – приносить в жертву богам людей тверских?
Волот ждал, вот сейчас толпа дружно ответит: «Да! Время!» – но ответом ему была тишина. Немая и долгая, словно кто-то околдовал до этой минуты шумное тиверское вече.
– Может, я беру на себя слишком много? – Он невольно понизил голос. – Может, превышаю власть, но как князь и верховный жрец выношу свое слово на суд народа: разве боги давали людям жизнь для того, чтобы забирать ее в расцвете лет? Кто и когда слышал от них: «Умилостивите нашу жажду – будете иметь благодать»? Не достаточно ли того, что добровольно будем щедрыми, чтобы умилостивить богов?
Все-таки дошли, наверное, слова князя до сердца и разума тех, кто внимательно его слушал: люди зашевелились, заговорили между собой, по всему видно, понравились им слова князя.
– Может, и так, – ответил за всех старейшина, который стоял ближе всех. – Но нам не дано, княже, того знать. Вече призвано судить людей, а не богов.
Вот оно что! Не решаются поддержать его. Боятся гнева божьего!
– Разве мы богов судим? Речь идет о древнем обычае родов наших, народа нашего. Кому, как не вечу, изменить его?
– Обычай обычаю рознь, – стоял на своем старейшина. – Ты, княже, верховный жрец земли нашей, слышишь глаголы божьи, знаешь их повеления. Вот и суди, как быть с обычаем, который оберегает нас от гнева божьего. Мы недостойны судить об этом.
Волот чувствовал, как его разбирает злость, кажется, набросился бы сейчас на старейшину, если бы не понимал: то, чего домогается сейчас, зависит только от старейшин.
– С Жаданом вы согласились и принесли богам человеческие жертвы. Со мной не можете согласиться. Не скажете ли почему?
– Хотя бы потому, княже, что тогда речь шла о соблюдении обычая, сейчас – об отречении от него.
Нет, они все-таки невыносимы, эти тиверцы. Волот чувствовал сердцем, что народ в чем-то прав, сердцем – но не разумом.
– Хорошо, – сказал, смиряясь и опуская голову, чувствуя себя униженным, – отложим этот разговор до лучших времен.
Подобрал поводья, собираясь ехать в Черн, но в последний момент остановил себя. Разве
– Князь сказал все, что хотел, своему народу. Все ли сказал народ тиверский?
– Нет, не все.
– Пусть говорит, я слушаю.
Старейшины переглянулись. Говорить с князем вызвался почему-то самый молодой из них.
– Речь наша касается самого главного, князь: как будем жить дальше? Народ третье лето подряд ничего не получает с земли, извели почти весь скот. Просили тебя раньше, чтобы не брал дань, вынуждены просить снова: удержись от полюдья, потому что ничего не сможем дать тебе.
Волота эти слова не обрадовали, но старейшину слушал внимательно.
– Я мог бы сказать то же самое. Княжеские житницы не так уж переполнены. А дружина потребует своего, и оборона земли тоже. Но не об этом сейчас думаю: спасет ли народ, если я снова не пойду брать с него дань?
– Может, и нет. Вот если бы еще и властелины…
– А что властелины?
– Прошлой зимой они стали стеной на защиту своих угодий. Если и в эту зиму так будет, беда ждет всех, беда великая.
– Это правда? – сердито взглянул князь в ту сторону, где сгрудились хозяева земель.
Те – ни слова в ответ. Кто потупил взор, кто делал вид, что это его не касается.
– Я спрашиваю, – не отступал Волот, – мы люди одного рода-племени или нет?.. Можем поделиться с измученными бедами поселянами своим добром или не можем?
– Да нечем нам делиться, князь. Наши нивы постигло такое же несчастье, что и поселянские.
– А охотничьи угодья? Неужели и ими не хотите поделиться?
– Это не спасет поселян.
– Так что же тогда спасет нас?
– Спасение в одном: собраться вместе и идти за Дунай стезей склавинов. Фракийская земля – богатая земля, прокормит их, прокормит и нас.
Князь не торопился возражать, хотя и согласиться не мог.
– Советуете учинить то, в чем мы обвиняли в свое время ромеев. А что будет, если мы пойдем за Дунай, а обры к нам? – слово в слово повторил он сказанное Добриту. – Кто защитит тогда наших детей, жен, землю Тиверскую? Понимаете ли, как пагубен этот путь: добудем на маковое зернышко, потеряем все.
– Почему на маковое? В войско пойдут все, кто может держать меч. И себя прокормят, и детям, женам добудут еду.
Народ оживился, зашумел, по всему видно было – им по вкусу пришлось такое предложение, видят в задунайском походе спасение. А князь даже в лице изменился. Приходил в бешенство от собственного бессилия. Боги! За что караете так этих несчастных? Они и без того стоят над пропастью, а вы лишаете их последнего разума.
– Пока я князь ваш, – сказал громко и твердо, – не допущу такого безумства. Желаете идти за Дунай – идите без меня, отдайте себя, роды свои, народ свой на растерзание жадным до грабежей обрам. Я на татьбу не поведу.