Синеокая Тиверь
Шрифт:
Тиверцы притихли, по их напряженным лицам видно было: не совсем понимают Полянского посла или же не верят, что все сказанное им возможно.
– Скажу больше… – Гудима заметил это удивление. – Мы потому и пошли Днепром через пороги, что хотели узнать: сможем ли ходить этой дорогой к морю или нет.
– И что показало плавание?
– Сможем, но путь этот многотруден и опасен. С товарами лодьи не пройдут через пороги, неминуемо разобьются. Кроме того, ассирийские тати промышляют там. Если увидят нас с товарами, до моря добраться не дадут. Вот мы и вынесли после нашего
Волот более, чем кто другой, был заинтересован предложением полянина Гудимы, поэтому смотрел на него очень внимательно.
– Воевода хочет сказать, что товары надо будет доставлять возами в Черн, а отсюда лодьями – за море?
– Можно, княже, и так, а еще будет лучше, если выберем для морского пристанища старую греческую Тиру.
И вновь зашумело, загудело застолье: да, Тира – самое удобное место для морского пристанища. Там лиман, и оттуда можно ходить не только в Мезию и Фракию, но и в сам Константинополь.
– Там должен быть город? – поинтересовался Волот.
– Пока что достаточно острога.
– Значит, и воины там нужны?
– И воины, княже. Такой численности, при такой броне, за такими стенами, чтобы могли защитить наши лодьи и наши товары, а кроме того, чтобы были надежной стражей во всем Подунавье.
– Муж Полянский правду говорит, – подхватил кто-то из тиверцев. – Соглашайся, княже! Будет пристанище – будут и лодьи, а будем иметь лодьи – достанем ромейских татей и в крепостях, и за крепостями. Вот тогда не только Хильбудий, сам император с палатийскими воинами не страшен будет.
Князь Волот наполнил вином братницы гостей, затем – свою.
– Все так думают? – поднялся он за столом.
– Все! Давай, княже, согласие!
– Согласие будет, да есть еще вопрос к послам Полянским: чьим будет это пристанище?
Гудима усмехнулся, но с ответом не замедлил:
– Чьи земли, тому будет принадлежать и пристанище. Поляне, как и уличи, дулебы, надеюсь, останутся довольны тем, что будут иметь в Тире свой угол, свои склады для товаров и свои лодьи. А еще – дозволение на перевоз, на право беспрепятственно ходить с товарами по земле Тиверской.
XII
Чем ближе подходила Миловида к Выпалу, к родным местам, тем больше неуверенности было в ее шагах.
«Боги, будьте милостивы, – мысленно молила она. – Сберегите моих родных, сделайте так, чтобы то, что говорил князь, оказалось неправдой. Пусть это будет только его выдумка, просто ему хотелось сломать девку и оставить ее при себе. Пусть уж лучше будет так, а не иначе. Слышите, боги! Пусть не будет ни старой, ни новой хаты, в которой хотелось пожить, только бы не случилось чего-нибудь пострашнее. Сделайте, боги ясные, чтобы застала в Выпале и маму, и отца, и братика с сестричкой, и бабушку с дедушкой. Не делайте меня сиротой, боги милостивые, не губите до конца».
Шла в Выпал той же дорогой, по которой прошлым летом ехала с матерью и отцом, а сопровождал их тогда Божейко. Узнавала стоящие на обочинах дубы, поляны и видела –
Жила надеждой на встречу, преодолевая неблизкий путь, от надежды на свидание с родными черпала силы. А вышла из лесу, глянула на долину и обомлела: на месте выпальских хат лежало сплошное пепелище. Лишь там, у околицы Выпала, сиротливо жались несколько халуп.
– Горюшко мое! – заплакала она. – Неужели и все остальное – правда?
Истаяла последняя надежда, поверила наконец-то Миловида тому, что говорил князь, – шла и света белого от слез не видела. А дошла до места, где совсем недавно стояла новая хата, – и заголосила. Звала мать, отца, брата своего и сестричку, потом бабушку, самую добрую, самую любимую, – напрасно, никто не откликнулся на ее зов.
Обессилев от слез, присела на единственную уцелевшую от огня колоду. Склонила отяжелевшую от неутешного горя голову на руки и продолжала плакать. Никуда не рвалась больше, ни о чем, казалось, не думала, сидела и вытирала обильные слезы.
Вдруг слышит – приблизился кто-то. Оглянулась – хозяйка с соседнего подворья.
– Не Миловидка ли это?
– Не признали, бабушка?
– Боженьки! – обрадовалась старая. – Жива, выходит, возвратилась к отчему порогу!
– Да вот пришла… Живы ли мои родители, близкие? Почему никого нет?
– Горе постигло нас, девонька пригожая. Глянь-ка, что сотворили тати ромейские с Выпалом. Мало кого обошла беда, а те, кого обошла, в лесу сейчас, рубят лес для хат.
– Ну, а мои мама, отец? – Миловида подошла, схватила старую за руки. – Не слышали, живы ли?
Соседка не сводила с нее погрустневших глаз.
– Тебе бы не спрашивать, мне бы не отвечать.
– Ой, бабушка, что такое вы говорите?
– Что слышишь, дитя. Защищали твои свою новую хату и полегли все тут.
– А бабушка, дети?
– А бабушка с детками спрятались в подклети старой хаты… Да и остались там на веки вечные.
На отчаянный крик Миловиды сбежались, оставив свои землянки, немногие выпальские поселяне, первым делом те, чьи дети, как и Миловидка, были взяты по весне в плен и угнаны в чужие края. Обступили Ярославову дочку и, не обращая внимания на ее горе и слезы, жадно расспрашивали, откуда взялась, как вырвалась на волю, видела ли их детей, внуков, не знает ли, где они и что с ними…
Что оставалось делать Миловиде? Вынуждена была рассказывать людям, где их родственники, какая доля выпала молодцам, какая – девушкам. Пока рассказывала, и ее горе как бы сроднилось с чужим и стало общим горем…
– Князь ездил к императору, просил его и чуть было не освободил их всех, – говорила Миловидка и начала ловить себя на мысли, что стала вроде бы сторонницей князя и его делу. – Император присылал в Маркианополь и Одес своих людей, они должны были освободить вывезенный из Тиверской земли народ. Но, на беду, ромейские воеводы успели посадить людей в лодьи и вывезти морем на далекие торги.