Синие цветы I: Анна
Шрифт:
Не обращая внимания на холод, мы постояли минут пять, наслаждаясь видом. Мне было сложно угадать чувства Науэля, которые он держал за семью замками, меня же наполняла грусть. Сегодня я пережила шок, но значительнее его было удивление. В некоторые дни унылые отношения с Янвеке казались мне бесконечными, как пожизненное заключение. В другие я утешала себя, представляя, как однажды это закончится. Но то, что финал окажется таким, мне и в голову не могло прийти. Его внезапная самоотверженность потрясла меня. Он умер, спасая меня, ради меня? Я так привыкла считать его своим врагом, что язык не поворачивался дать утвердительный ответ на этот вопрос. Все же я ощущала нечто, похожее на прощение, словно своим
– Мог бы мне посочувствовать. Я же стала вдовой сегодня, – упрекнула я Науэля, зажигая сигарету.
– Я искренне тебе сочувствую, ведь возможность потанцевать на его могиле тебе вряд ли представится, – фыркнул Науэль, и я обиделась.
– Это так безобразно цинично, Науэль.
– И? Да даже если бы его размазали от черных улиц до белых, у меня не нашлось бы для него сострадания. Пусть звучит цинично, но это правда. Мне не перед кем выделываться. Тебе, кстати, тоже.
– Он спас меня.
– Он травил тебя годами. Внушал тебе, что ты ничтожество. Пытался запереть в своем доме. Бил. Сейчас он мертв, и все мгновенно прощено. Я знаю, о чем ты думаешь. Что по-своему он продолжал любить тебя. Даже если и так, то что? Любил и любил. Как дождь идет и идет. Как кобыла срёт и срёт. Это светлое чувство мешало ему вести себя по-скотски? Нет. Над привязанностью некоторых людей не стоит задумываться. Можешь порадоваться, что он успел оправдаться в последний момент – меньше ненависти к нему, меньше причин о нем вспоминать. Но искренне по нему печалиться?..
Я не знала, что мне сказать на это. В чем-то Науэль был прав… в то же время, мне хотелось щелкнуть его по носу. Но моя скорбь вдруг растворилась, как мираж в пустыне.
Науэль по привычке дернул себя за мочку уха.
– Как непривычно без серег.
Мы вернулись в машину, кажущуюся душной после свежести ночи. Я снова умирала по сигарете, однако терпела, опасаясь недовольства Науэля. Во мне еще не погасло вызванное его словами раздражение, но, каким бы бесчувственным циником он ни являлся, Науэль был моим настоящим и моим будущим. Все переменилось для нас. А между нами что-нибудь переменится? Сколько раз я мечтала, что наши отношения вырвутся из узких границ ночи с пятницы на субботу, а теперь уже воскресенье близится. Мне думалось, я буду вне себя от радости, шагнув с Науэлем в другой день. Однако же – в силу всей сопутствующей ситуации – не была. Сказки о любви заканчивались тем, что герои жили долго и счастливо и умирали в один день. Сегодня перспектива умереть в один день казалась весьма реальной. К сожалению, минуя часть «жили долго и счастливо»…
– Поспи, если сможешь, – посоветовал Науэль, и я закрыла глаза.
Мягкая темнота под веками… По мере того, как я становилась все более сонной, мои страхи успокаивались, ослабевали. Пусть сейчас темно… но ведь когда-то было еще темнее…
***
Месяц прошел, а я все слоняюсь по улицам, не способная занять себя чем-то еще. День или ночь – для меня всегда кромешный мрак. Где угодно, как угодно; дождь, снег или кирпичи будут падать с небес, только не возвращайте меня в этот дом. Я проломлю Янвеке голову и плюну в его растекающиеся мозги – если смогу попасть в это жалкое пятнышко. Мне кажется, я оставляю за собой шлейф уныния. Как его не замечают прохожие? Ночь с пятницы на субботу; время близится к полуночи, если верить тусклым цифрам на грязном табло, висящем над светофором.
Кто-то произносит: «Привет». И затем: «Далеко идешь?» Типичные слова уличного приставалы, но голос лишен игривости, бесцветный.
– Промозгло, – говорит он. – Уйдем куда-нибудь.
Я только спрашиваю:
– Я видела тебя прежде? Ведь видела же?
И мы идем. Я даже не удивляюсь собственной покорности, как будто должна, обязана его слушаться. Он не пытается прикоснуться и держит дистанцию. Обычные мужчины не упускают возможности схватить хотя бы за руку – для начала. Хотя обычные мужчины и глаза не красят… Торопливо ступая следом, я пытаюсь отгадать, зачем он позвал меня. Даже если он приведет меня в темный подъезд и достанет нож, я лишь с готовностью подставлю ему шею. Убивай меня как тебе нравится. Можешь изнасиловать, если тебе захочется. Хотя очень сомнительно, что захочется. Ты же такой странный, такой красивый. И мне нравится, как аккуратно подкрашены твои глаза.
Мы входим в маленькую кофейню и садимся возле окна. Теплый уют кофейни, освещенной мягким золотистым светом, резко контрастирует с мрачной темнотой снаружи. Здесь симпатично, но как-то все не по-настоящему, словно в кукольном домике. Не привычная к подобным местам, я ощущаю себя неловко.
– Кофе? – спрашивает он, всматриваясь в темноту за стеклом. Сквозь мочку его уха и выше, по краю ушной раковины, продето множество серебристых колечек.
«Холодный, отчужденный, закрытый», – думаю я. Непонятный. Он как будто сошел с картины. Или вышел из фильма. Не верится, что такой человек может существовать на самом деле. Потянуться к нему, дотронуться… Но я только втягиваю ноздрями его запах – легкий, едва уловимый, холодящий и чистый… запах цветка.
– Кофе? – повторяет он, вдруг впиваясь в меня глазами, радужная оболочка которых очень светлая, почти белая.
Я вздрагиваю.
– Извините, я задумалась.
Бледно-розовая бровь вопросительно приподнимается. Я вспоминаю про кофе.
– Да, – наконец отвечаю я и ужасно краснею.
Он жестом подзывает официанта. В ожидании кофе мы не произносим ни слова. Приносят кофе, увенчанный тающими сугробами мороженого. Розоволосый снимает светлые, из тонкой замши, перчатки. Его руки так же ухожены, как он весь. Он отпивает из чашки и облизывает губы. Я улавливаю в нем что-то порочное, и это будоражит меня. Молчание ощутимо затянулось, и я судорожно пытаюсь подобрать слова…
– Что угодно, – произносит он, угадав мои мысли. – Не обязательно говорить лишь то, что понравится и будет интересным мне. Я не плачу тебе за это.
Непонятная фраза, чего-то я в ней не улавливаю. Он флегматично помешивает кофе. Ложка звякает, когда он кладет ее на стол. Я вдруг выдаю:
– Все мужчины – мудаки, – и зажмуриваюсь. Не слишком вежливое начало. – Нееет, – стремлюсь я исправить сказанное. – Это не относится к вам, вы… – и замолкаю, запнувшись.