Синие глаза (рассказы)

Узкий язычок пламени колышется над сплющенной шейкой орудийной гильзы. К бревенчатому потолку, откуда нет-нет и посыпятся струйки сухой земли, поднимается, извиваясь, черная лента копоти.

— Опять размечталась, Неля?

Девушка в солдатской гимнастерке поворачивает голову. В тусклом свете коптилки не видно появившегося на лице

Какой он все-таки хороший, комбат. Ни разу даже — как другие — не попытался обнять, хотя бы невзначай, в шутку. А ведь, кажется, скажи он одно слово, не задумываясь отдала бы ему всю свою нерастраченную девичью ласку.

— Школу вспомнила, товарищ старший лейтенант, выпускной вечер.

Спят солдаты — одни тихо и спокойно, другие, тревожно ворочаясь, тяжело вздыхая во сне: разные сны снятся солдатам.

— Пора отдыхать, Неля… Ты ложись, а я еще покурю.

Вот уже более двух недель они каждую ночь рядом, на одном топчане, грубо сколоченном из толстых неоструганных досок. И только один раз он легко провел ладонью по ее волосам, когда думал, что девушка спит.

«Милый и глупый…»

Старший лейтенант поднимается, отбрасывает плащ-палатку, занавешивающую вход. По стенам мечутся черные, бесформенные тени, в землянку врывается свежий воздух: он пахнет влажной листвой, хвоей, прелью.

Проходит несколько минут, и Неля тоже выходит из землянки.

Темно, очень темно. Только россыпи звезд в небе, да краснеет сбоку огонек папиросы. Комбат сидит на бревне. Об этом Неля догадывается: одно из бревен, приготовленных для наката, оказалось лишним, и его так и оставили лежать около входа в землянку.

— Ты, Неля?

— Я…

Тихо вокруг. Лишь изредка где-то далеко прозвучит глухой выстрел — и снова тишина. Но небо беспокойно, То в одном, то в другом месте, чуть ли не со всех сторон, оно время от времени светлеет. Там немцы; это их осветительные ракеты одна за другой взлетают в воздух и гаснут, невидимые за верхушками деревьев, вплотную обступивших огневую позицию.

— Садись…

Комбат отодвигается, и Неля садится рядом. Бревно кажется теплым и мягким.

Папироса погасла. Оба сидят молча, стараются не смотреть в глаза друг другу.

Неужели ему нечего сказать? — думает Неля. — Почему? Ведь письма он получает только от матери, пишет лишь ей одной. Это уж она знает точно.

Комбат снова закуривает, прикрывая ладонью спичку. В красноватом отблеске огонька отчетливо вырисовываются его упрямые губы, слегка запавшие щеки, глаза.

— Больше тебя не обижают, Неля?

Вопрос неожиданный, не совсем приятный. И все же — это хорошо. Значит, ему не безразлично, не все равно. А она даже не поблагодарила комбата за то, что он так здорово отчитал этого противного старшину. Перед строем всей батареи…

Подлец все-таки этот старшина. Ну прямо жизни от него не было, прохода не давал. И, чтобы лишний раз досадить, выдал вместо сапог ботинки с обмотками.

— Нет, сейчас все хорошо.

— Иначе и быть не могло, Неля. Ребята у нас — что надо. Ну, а если и попадется случайно дрянь какая — здесь

— Ко мне все хорошо относятся. А большего мне и не надо. Вот если бы… — девушка умолкает, но в ее взгляде, мельком брошенном в сторону задумавшегося комбата, столько тепла и признательности, что не трудно догадаться, что она имеет в виду.

И опять оба молчат — и офицер, и солдат. Потом осторожно и бережно комбат берет девушку за руку.

— Вот и хорошо.

Неля чувствует на своей руке прикосновение его губ и замирает. Она не открывает глаз. Быть может, это только кажется ей, только снится. Обнять бы сейчас эту склоненную над ее рукой голову, привлечь к груди, прильнуть губами к пахнущим табаком и гарью волосам, сказать нежно и тихо: «Милый мой, честный, славный…».

— Спокойной ночи, Неля. Спать-то мне остается совсем немного.

Старший лейтенант поднимается, устало поправляет перекосившийся под тяжестью пистолета ремень и уходит в землянку. А девушка еще долго сидит одна, и далекие, безучастные ко всему земному звезды отражаются в ее глазах…

…А на следующий день невыносимо печет солнце, повисшее над огневой позицией. В раскаленном воздухе тяжелый запах гари. Во рту пересохло, на зубах хрустит песок. Но разве есть сила, способная оторвать Нелю от рации. Вот уже сколько часов сидит она в своем окопчике, и кажется, что девушка и рация составляют одно неразрывное целое. Левой рукой Неля крепко сжимает микрофон, губы ее касаются мембраны.

— Утес!.. Утес!.. Я — рябина!.. Я — рябина!.. Вы слышите меня?.. Перехожу на прием…

Девушка переключает рацию. Но «Утес» молчит.

…Еще затемно комбат с тремя разведчиками из взвода управления ушел на НП. Сколько его коротких команд за эти часы уже повторила Неля, а за ней — старший на батарее, командиры взводов, командиры орудий. Давно порыжела и выгорела свежая трава на брустверах. Трудно двигаться в орудийных окопах — они полны закопченных стреляных гильз. Дышат жаром задранные к выцветшему небу стволы орудий…

И все-таки он вспомнил… Назвал несколько раз по имени и даже один раз ласкательно: Нелечка.

— Утес!.. Утес!.. Я — рябина!.. Я — рябина!.. Вы слышите меня?.. Отвечайте!.. Перехожу на прием… Перехожу на прием.

И вдруг девушка, побледнев, схватилась свободной рукой за наушник.

Нет, нет, этого не может быть! И все-таки это его голос — усталый, далекий, настойчивый. Он твердит и твердит одни и те же слова, одну и ту же фразу…

К окопчику подошел замкомбат, присел на корточки:

— Ну, что там? Есть связь?

«Прощайте, товарищи… Прощай, Неля…»

О! Если бы она могла быть там, рядом. Она заслонила бы его своим телом, отвела бы любую опасность своими руками.

— Что ты молчишь? — замкомбат теребит радистку за плечо.

Девушка хватает воздух и, превозмогая себя, задыхаясь, шепчет:

— Комбат просит огня… Он командует: «Огонь на меня!»

Закрыв ладонями лицо, Неля откидывается к стенке окопа. Ее плечи часто-часто вздрагивают, светлые волосы шевелятся, как будто кто-то невидимый нежно перебирает их ласковыми пальцами.