Синие пташки-пикушки (рассказы)
Шрифт:
– Свежие шаньги, свежие шаньги!
– в нос распевает дородная, толстощекая баба. Одета она чисто и аккуратно, бела лицом и красна губами. Перед ней горка сметанных и черемуховых наливчатых шанег, а остальная стряпня в трехведерной корзине прикрыта льняной скатеркой.
Во рту густеет слюна, и я перевожу взгляд на сутулую старушку. Она продает из широких латок сметану и варенец, ловко черпает деревянной поварешкой и скороговоркой приглашает покупателей:
– Испробуйте, милые, испробуйте! Сметана густая, варенец - ешь, не хочу!
"Славная
У старушки охотно пробуют деревянной ложкой сметану и варенец, крякают и хвалят, однако редко кто берет. Люди направляются дальше, где высится кадка сметаны, разложены кральки и калачи. Но тут хозяйка с суровым мужицким лицом вовсе не думает угощать задарма. Давеча, когда мы пробирались с бабушкой, она так сузила на меня зеленые глаза, будто крапивой стегнула.
К моей досаде, сметану, кральки и калачи покупают как раз у сердитой бабы, а не у старушки. Молча рассчитываются и без задержки уходят. "Может, от колхоза или сельпо торгует", - гадаю я и поглядываю на городских ребят. Они нахально толкутся по базару, бессовестно пробуют у старушки сметану с варенцом, воруют семечки и табак у деревенских баб и старушек. Как бы и у нас не украли?..
– Чем торгуем, отец?
– вспугнул мои мысли хриплый голос над головой.
Возле старика остановилось трое мужиков в одежде железнодорожников.
– А ничем, ребята!
– тихо откликнулся дед и полез в карман зипуна за кисетом.
– Как ничем? А здесь что?
– кивнул все тот же мужик на узел.
– Гармонья туто-ка, тальянка. Да не ко времени товар-то мой, не до веселья пока что народу, - еще глуше сказал старик, зализывая языком цигарку.
– Так оно, - вздохнул второй и покачал кожаным картузом.
– А ты покажь, дедусь, - мягко попросил третий - круглолицый и черноволосый.
– Показать-то не жалко, показать можно, - пыхнул дымом старик и осторожно развязал концы шали.
Они соскользнули, и мужики и мы с бабушкой увидали тальянку. Потускнел от времени и потрескался черный лак, а лады столь белы, словно не гармонь, а веселый человек улыбнулся во весь рот.
Старик затушил цигарку о брезентовую подошву левого чесанка, легко взял тальянку на колени и чуть-чуть развел алые мехи гармони.
– О це добра!
– цокнул языком черноглазый и подмигнул товарищам.
– Сыграй, отец, - попросил первый - белобровый и впалощекий.
Старик положил голову на гармонь и задумался. И тут вдруг протяжно загудел паровоз, и задрожала земля от тяжелого перестука колес. Все оглянулись к вокзалу, а трое мужиков кинулись на станцию.
– Эшелон...
– слышал я, как на бегу отрывисто сказал белобровый остальным.
Что-то лязгало и стучало, пока поезд не остановился всеми деревянными вагонами. И когда он затих, по базару порхнули слова: "Солдат... Красноармейцев... Бойцов везут... На фронт..." Бабушка враз оживилась, а старик поднялся и стал сворачивать новую цигарку.
У каждого вагона заоткатывались простенки, и тут же на землю завыпрыгивали солдаты. Они о
– Шаньги, свежие шаньги!
– Сметана, варенец, сметана!
– подпевали ей.
– Табачок-крепачок, со второй гряды от бани, закури-ка, дружок! взвился чей-то тонкий голос.
Базар ожил: люди поняли, что только сейчас и начнется бойкая торговля. Эшелон, может, долго постоит, и можно распродать и шаньги, и сметану, и варенец, и табачок, и многое-многое другое. А мне и дела не было до купли-продажи. Я забыл и шаньги, и сметану, и кральки, и калачи.
Первыми забежали на базар два солдата в побелевших гимнастерках и штанах. Но все на них ладно сидело, горели на солнце пряжки ремней и пуговицы, ордена и медали. Пилотки одеты набекрень, и как они держались поверх русых чубов - я диву давался. Оба мигом оглядели базар и, как по команде, повернулись к старику с тальянкой, поздоровались чинно, и один, пониже ростом, поинтересовался:
– Играем, папаша?
– Было время, сынки, играл. А теперь вон продаю. Старуха, Кузьминишна моя, хворает, а поесть-то нечего. Худо со старухой, - грустно покачал головой старик.
– И как, нет покупателя?
– Нету-ка. А даром жалко отдавать. С гармонью смолоду живу, ерманскую и гражданскую с ней прожил. Сам на свадьбе своей играл, сыновей женил с тальянкой.
– Сыновья-то чего же...
– проговорил и осекся второй, повыше, с широкими полосками на погонах.
– Тамо оне, робята мои, все четверо тамо. И... двоих нам ужо не дождаться, - сдвинул брови старик и протянул солдатам кисет.
– А вы, сынки, покурите моего табачку. Покурите...
Дед обрадовался, когда солдаты стали сворачивать цигарки, и даже повеселел. И смотрел он на них неотрывно, как и мы с бабушкой.
– Может, и грешно, папаша, а сыграл бы ты для нас нашенскую, деревенскую, а?
– заикнулся коренастый солдат, затягиваясь густым дымом. Когда еще тальянку услышим.
– Чего не сыграть. Для вас, сынки, сыграю. Навроде как бы для своих робят.
Старик как-то очень ловко вскинул гармонь, прикрыл веки, и тонкие сухие пальцы незаметно приласкали лады. И серебристо зазвенели колокольчики-бубенчики, и запели птахи, и посыпалась роса с трав. В нутре тальянки просыпалось деревенское утро, оживали тальники по низям, и леса на увалах, вставали люди и ехали с песней в поле встречать на работе восход солнца...
Музыка замерла, старик к чему-то прислушался, после лихо стряхнул шапку на шаль, и не он, а гармонь вроде бы подбоченилась и пошла кругом отплясывать "барынью". А мне казалось, будто у нас в Юровке вывернулся тракторист Михаил Грачев и кренделем закрутился-закувыркался с припевом:
Лебедин-от мой, лебедин,
Лебедин Иванушка.
А лебёдушка-от Аннушка...
– И... Эх! Шире круг!
– ахнул кто-то, и замелькали начищенные сапоги, заподпрыгивали на гимнастерках ордена и медали.