Синий аметист
Шрифт:
— Наверно, я вам помешал, — сказал Грозев, откладывая книгу. — Я слышал, вы играли…
— Нет, нет, — быстро возразила девушка. Она ощущала на себе его взгляд и не смела поднять глаза. — Вы любите музыку? — Сама того не желая, София посмотрела на Грозева.
— Я люблю все, что облагораживает человека, — медленно ответил тот, проводя рукой по книге.
— А что другое вы имеете в виду?
«Откуда такая гордость, — думал Борис, глядя на светлое пятно вокруг лампы. — Что это — следствие мучительного одиночества, которое окружает ее столько лет, или проявление самолюбивого и деспотичного характера?»
— Многое, —
Брови Софии удивленно взметнулись вверх.
— Интересно, — сдержанно усмехнулась она. — Впервые слышу такое из уст торговца.
— А разве вы делите людей только по их профессиям? — спросил Грозев.
— Разумеется, нет. Но я привыкла к тому, что люди вашей профессии не говорят ни о чем другом, кроме как о деньгах.
— Вы ведь тоже представительница торгового рода, — спокойно заметил Грозев.
— Да, — согласилась она, вспыхнув. — Это действительно так, но деньги никогда не были для нашей семьи ни единственной целью, ни главной темой разговоров…
Глаза ее потемнели. Грозев немного помолчал, потом с уверенностью заявил:
— В мире торговли деньги могут и не являться главной темой разговоров, но они — главный предмет мыслей и действий… Иначе и быть не может… Но я имею в виду другое. Иногда человек против своей воли выбирает ту или иную профессию…
— Вы говорите о себе?
— Не совсем. Но часто обстоятельства вынуждают человека выбирать профессию…
— Да, — согласилась София. — Именно обстоятельства заставляют человека выбирать все в этом мире, или, точнее, принимать почти все…
— За исключением одного, — в тон ей подхватил Грозев, не спуская с нее глаз: именно теперь представился случай проверить ее реакцию на то, о чем они говорили во время верховой езды в Хюсерлии. — Родины и кровного родства…
— Родина у человека там, — проговорила София таким тоном, словно защищалась от чего-то, — где его дом и близкие.
— Родина в крови у человека, она — нечто, предопределенное судьбой, ее нельзя выбрать, — покачал головой Грозев.
Он произнес это будничным, спокойным тоном, словно высказывал какое-то выстраданное убеждение. Лицо Софии пылало. Она медленно подняла голову и посмотрела на него, словно спрашивая: «Зачем вы мне говорите все это?…»
Где-то внизу послышался голос Аргиряди. Он оживленно с кем-то беседовал, поднимаясь по лестнице…
Проводив пазарджикских торговцев и Грозева, Аргиряди и София сели ужинать. Потом, как обычно, Аргиряди прошел к себе. В эти часы он любил сидеть на диване, стоявшем напротив секретера, курить любимый измирский табак и перебирать в уме все случившееся за день. Вот и теперь он отдыхал, накинув на плечи фланелевый халат, из-под которого виднелся черный суконный костюм и накрахмаленная манишка рубашки. Аргиряди знал толк в красивой одежде.
София была тут же, в комнате. Она разбирала бумаги, расставляла предметы на секретере. Несмотря на достаток, Аргиряди требовал — и это было законом, — чтобы по утрам дочь помогала ему по хозяйству, а вечером, когда он отдыхал, — приводила в порядок его комнату. Никто другой не имел права приближаться к секретеру из черного дерева, за которым он работал. Девушка молча и сосредоточенно
— О чем ты думаешь? — голос отца заставил ее вздрогнуть. Девушка только теперь заметила, что держит в руках львиную голову, которой отец прижимал свои бумаги.
— О войне… — быстро ответила София первое, что пришло ей на ум.
Аргиряди пожал плечами.
— Война… — сказал он сухо, вынимая изо рта перламутровый мундштук. — Что ж… Война есть война… Четыре века Турция была всесильной, владела людьми, землями, богатством. А сейчас все идет к закату… — Он снова затянулся и продолжил: — Может, это перст божий. Кто знает. Но мне думается, что всему виной они сами…
— Ты думаешь, Турция проиграет? — спросила София.
Аргиряди пристально посмотрел на дочь, как будто взвешивая, каким должен быть его ответ.
— Да, — сказал он, стряхивая пепел. — Будет поражение полным или частичным, этого предсказать нельзя. Но война скорее всего кончится освобождением христианских земель на Балканах.
София догадывалась, что отец относится к этому далеко не безразлично. Она глядела на него и спрашивала себя, как бы он воспринял сказанное Грозевым. И может ли он испытывать беспокойство, какое терзало ее?
— В таком случае, Болгария станет свободной, — заявила София, не отрывая глаз от отца.
— Да, после стольких кровопролитий… Они этого заслуживают, — сухо заметил Аргиряди.
— Почему ты говоришь «они»? — девушка встала и подошла к отцу. На сердце у нее стало тревожно. — Ведь ты же утверждал, что мы — болгары, и все вокруг нас — тоже…
Аргиряди удивленно взглянул на дочь, потом медленно положил на стол табакерку, которую держал в руках.
— Верно, мы родом с гор, — вымолвил он. — Там наши корни. Но с тех пор, как мы переселились сюда, наша жизнь, торговля — связаны с греками. Этого требуют законы рынка, отношения с торговцами, товары — все, от чего зависит наша жизнь.
Он сказал это таким мрачным и глухим голосом, как будто ему понадобились определенные усилия, чтобы выразить свою мысль. София знала его другим — решительным, сильным. Она почти физически ощутила его неуверенность. Значит, не только ее мучил тот вопрос. Как видно, отец тоже ломал над ним голову…
— И все же, — пожала плечами девушка, — мы — болгары… Аргиряди родом из Родоп, а Чистякоглу — из Копривштицы…
Аргиряди поднял голову. Лицо его снова стало безучастным, а огонь, еще недавно горевший в глазах, погас.