Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Конде Альфредо

Когда корабль пришвартуется, портовые подъемные краны помогут разгрузить хрупкий груз, находящийся на борту. Огромные амфоры с вином и оливковым маслом уцелели. Если бы не Пидре и его мастерство, то несчастье, которого удалось счастливо избежать на протяжении всего плавания, случилось бы при выполнении этого маневра.

Когда аплодисменты затихли, люди пустились в привычные рассуждения: мог ли ветер сдуть эту деревянную махину, словно куриное перышко; не лучше ли было бы, если бы одна из лодок носом, подобно барану, толкала фрегат в корму, поскольку таким образом можно было бы сэкономить на аренде лебедки; и было ли достаточно одного троса, прикрепленного к причальной тумбе, который подтягивал приводимый в движение

несколькими моряками бортовой кабестан [80] , скрипевший, словно мокрая ось повозки. А между тем капитан Пидре, стоя под кормовым навесом, внимательно следил за исполнением своих приказаний, прикинув точную траекторию корабля, соотнеся с состоянием моря и ветра, с расстоянием до причала и количеством шлюпок, которые теперь гребли назад во всю силу весел, чтобы как можно быстрее завершить швартовку и воспрепятствовать тому, чтобы ослабление каната отдалило фрегат от пристани, сведя таким образом на нет весь этот опасный, но строго выверенный и счастливо завершенный маневр.

80

Кабестан — лебедка с вертикальным барабаном.

Когда корабль уже пришвартовался к причалу, люди на берегу стали громко переговариваться с матросами на борту под немного сердитым взглядом капитана, боявшегося, что последние могут не расслышать как следует команды, которые ему еще предстояло выкрикнуть, — впрочем, это уже не имело особого значения и, разумеется, не представляло опасности; поэтому он не слишком беспокоился и даже соизволил улыбнуться с довольным видом, понимая, что на него смотрят все собравшиеся на пристани. В этом мире он был богом, и если истинный Бог невидим, то Мануэля Пидре могли лицезреть все. Поэтому он довольствовался тем, что просто стал кричать громче, перекрывая шум голосов. А с берега, призывая его, кричали его сыновья. Заметив их, он помахал им рукой и вновь почувствовал себя счастливым.

Когда распространилось известие о содержимом трюма, все больше и больше людей стали стекаться взглянуть на огромные амфоры из серой глины, наполненные оливковым маслом, и на бочки с вином, а также вдохнуть аромат товаров, поступивших из Вест-Индии: какао и кофе, сахара и нескольких бочонков рома. Тут же поползли всякие разговоры, и, хотя Ибаньес постарался, чтобы все видели, как из старого здания таможни пришли проверить декларацию карго [81] , нашлись те, кто пустил слух, будто половина груза уже была выгружена заранее, дабы провезти его контрабандой без уплаты пошлины.

81

Карго — размещение груза на судне; страхование груза.

Сойдя на берег, Антонио почувствовал, что беспокойство, владевшее им на протяжении всего пути, не только не отступило, но, как он ни пытался это отрицать, даже усилилось. Направляясь к дому Гимаран, он втягивал ноздрями воздух, дабы успокоиться и подавить прерывистое дыхание, которое изнуряло его. Он утешал себя, не желая признавать, что сильно обеспокоен, и относя раздражавшую его одышку на счет не столько душевного волнения, сколько быстрой ходьбы после долгих дней неподвижности на борту корабля. Но на самом деле он испытывал тревогу, опасаясь реакции Бернардо Фелипе, которую не смел даже представить себе; он предполагал, что тот все еще находится в Рибадео, ожидая приезда своего друга и двенадцати тысяч песо, которые нужны были ему, чтобы оплатить свою мадридскую покупку.

На данный момент удалось преодолеть одну из самых больших трудностей этой

авантюры, состоявшую в транспортировке товара из Кадиса в Рибадео, и сердце Антонио прыгало от радости, когда он думал об этом, но в голове у него все бурлило. Совсем непросто было привезти такой груз, как этот, целое море масла и вина, преодолев тысячи миль и не испытав никаких неприятностей во время плавания, так что ни один бочонок не потек и ни один сосуд не был раздавлен из-за качки — так великодушно было к ним море, так далеко оставались суда, занимавшиеся каперством на службе у его британского величества. Но реакция Бернардо Фелипе могла оказаться совершенно иной.

Войдя в дом Гимаран, Антонио направился по коридору, где размещались заполненные раковинами витрины, в комнату, откуда можно было спуститься в часовню по ведущей вниз лестнице, у которой он столько раз пересчитывал ступеньки. Из этой самой комнаты, пройдя через другую, в которой было две стеклянные двери со ставнями, можно попасть на просторный балкон, где он еще раньше увидел Бернардо, созерцавшего море и махавшего ему в знак приветствия рукой. Когда Антонио подошел к нему, друзья заключили друг друга в объятия.

— Ты привез деньги? — спросил его Бернардо, готовый услышать любой ответ.

Антонио еще не успел освободиться и, продолжая держать его за плечи, не отрывая глаз, ответил:

— Я привез больше.

Взгляд Бернардо заблестел, но потом словно заострился, сделавшись вопросительным.

— Насколько больше? — спросил он с надеждой.

Антонио продолжал смотреть на него.

— Столько, сколько мы заработаем на перепродаже, — ответил ему Антонио, блестя глазами.

— Как это «на перепродаже»? — не понял Бернардо Фелипе.

— На перепродаже оливкового масла и вина, которые я купил на двенадцать тысяч, вырученных от арендной платы, — ответил Антонио Раймундо своему другу.

Тогда Бернардо отвернулся от Антонио и заговорил, стоя к нему спиной.

— Ты хочешь сказать, что потратил двенадцать тысяч песо на масло и вино?.. Да ты с ума спятил! — крикнул он, вознося руки к небу или словно собираясь схватиться за голову, чего он, впрочем, так и не сделал, возможно, из боязни помять парик.

Тогда Антонио счел нужным выдержать горестную паузу, дабы дать Бернардо возможность полностью излить свой гнев.

— И ты, несчастный, доставил их морем? Будто нет бурь и английских пиратов! Ты что, совсем обезумел, подлец? Так вот что ты сделал с моими деньгами! Ты просто умалишенный, изволь вернуть мне все как можно быстрее!

Гнев Бернардо все нарастал. С каждым мигом крики его становились все громче, а оскорбления разили все страшнее. Бранные слова и вопли сменяли друг друга, и непохоже было, что его раздражение хоть немного смягчится, так что Антонио не нашел лучшего способа остановить гнев друга, кроме как поднести руку к его мошонке, намеренно сжав ее со всей горячностью и совершенно не подумав, что Бернардо может ответить так, как он ответил: то есть молниеносно сделать то же самое; очень скоро оба скорчились в три погибели, при этом правая рука каждого из них сжимала мошонку другого, а левая рука — запястье правой руки другого в надежде ослабить таким образом взаимное сжатие, от которого оба так страдали, ибо слишком уж неумеренно сдавливали они столь чувствительное мужское место.

— Мы ведь не будем причинять друг другу слишком большой боли, правда? — осмелился пробормотать Антонио едва раскрытым ртом, страстно жаждавшим прорваться длинным, сдавленным стенанием.

— Так ты вернешь мне мои деньги, болван? — процедил в ответ сквозь зубы Бернардо, тоже не слишком открывая рот.

Оба юноши твердо сохраняли свою смешную стойку, их взгляд пылал, а руки не ослабляли болезненной хватки, которая, по крайней мере в те мгновения, казалась могучим, неопровержимым аргументом; наконец Антонио ответил, испуская стон и сжимая зубы: