Синий конверт

Шприц Игорь

— Тогда вперед! Займитесь философией. Это редкий дар, особенно у женщин.

— Мне нечего сказать людям, в отличие от моего братца. Пьеро, я хочу выпить за вас, — она приподняла бокал и с тайным смыслом посмотрела Путиловскому в глаза.

Взгляд был долгим и печальным, точно она собиралась оплакивать его судьбу. Путиловский постарался ответить тем же, но не получилось. Слишком живая и красивая женщина сидела напротив него.

— Сейчас принесут кофе, — прервала томительную паузу Мириам и выпила до дна.

Кофе пили,

утопая в креслах.

— Что вы сделаете с Григорьевым? — Видно было, что судьба возможного родственника не сильно волновала Мириам.

— Пока ничего. Как поведет себя. Если будет сотрудничать, все останется по-старому. Будет хитрить, вести двойную игру — пожалеет. Я еще могу понять вашу Юлию — часто встречающийся тип женщины, не приемлет любви без игры в смерть. А Григорьев дал воинскую клятву в верности престолу. И должен играть по правилам!

— А вы давали клятву государю?

— Я присягал закону и верен лишь ему…

— …и по моей просьбе нарушили свою клятву! — Мириам явно испытывала Путиловского.

— Вы не понимаете смысла тайной полиции. Она должна знать. Я знаю — и я вооружен. Лесной пожар можно остановить только в зародыше. Я все знаю про вашу Юлию, и она это знает. И уже ничего сделать не сможет. Если мы ее арестуем за намерение, на ее место придет другой, мне неизвестный. Если она останется на свободе — ее место уже никто не займет. И все.

— А если вспыхнет много-много пожаров? Чем вы будете гасить? Кровью?

Путиловский замолчал. Он тоже задавал себе этот вопрос. И не находил ответа.

— Я часто думаю о таком развитии событий. Есть способ тушения разгоревшегося пожара.

— Водой?

— Нет. Никакой воды не хватит. Большой пожар тушат встречным пожаром. Когда они встречаются, полчаса геенны огненной — и все.

— Выгоревший дотла лес? Смотрите, — для доказательства Мириам устроила маленький мгновенный пожар в пепельнице. Оба как зачарованные следили за лепестками пламени. — Пусто. Пепел.

— Ничего страшного. Лес не пепельница, через двадцать лет возродится. В Америке растет сосна, у которой шишки открываются только при лесном пожаре.

— И России тоже нужен огонь?

— Не исключено.

— А у вас в роду были сумасшедшие?

— Я один такой.

В номере стало покойно и хорошо. Была пройдена внешне незаметная граница, за которой простиралась неведомая, но притягивающая к себе пустыня страсти. И оба стояли на краю, вглядываясь в нависшую над этой безбрежной пустыней грозовую черноту.

— Тогда мы с вами пара безумцев. — Мириам встала и направилась к двери в спальню. — Захватите корзину с фруктами…

* * *

Уже на третий день Балмашев понял, как ему безумно нравится офицерская форма.

Каждое утро после холодного бодрящего душа он доставал ее из гостиничного шкафа, любовно поглаживая спинку мундира. Вначале надевалось тонкое белоснежное белье, затем бриджи со складками,

точно бритвенные лезвия. Бриджи держались на широких гигиенических подтяжках, приятно лежащих на плечах и делающих еще юношескую фигуру Степы почти мужской.

Далее следовал ритуал бритья швейцарской опасной бритвой. Усики Балмашев решил сделать гвардейские, с чуть загнутыми острыми концами. Это, в свою очередь, потребовало приобретения сладко пахнущего фиксатуара и наусников, надеваемых на ночь.

Порошок всыпался в никелированную мыльницу и взбивался кисточкой из барсучьего волоса до невесомой белоснежной пены. Степан сжимал губы, покрывал лицо сплошным толстым пенным слоем, а потом разжимал — и внутри белой пены раскрывался розовый цветок. Это забавляло его каждое утро. Подправленная на широком кожаном ремне бритва плавно скользила по щекам, изнутри подпертым языком.

По линии отца Балмашев унаследовал глубокие залысины, но они не портили внешности, а придавали ему чрезвычайно романтический вид. Всякий, кто встречал на улицах Виипури молоденького, стройного офицера со свежей кожей и молодцеватыми усиками, чувствовал и думал одно и тоже: «Ну что за прелесть этот поручик!»

После бритья он накладывал на лицо горячую паровую салфетку и потом освежал его дорогим английским одеколоном с невыразимо приятным запахом свежескошенной травы.

Выйдя из ванной комнаты, Балмашев прежде всего надевал сапоги, на ночь заботливо напяленные на растяжки. Коридорный доводил мягкий хром до умопомрачительного блеска, но без шикарной дешевизны. Сапоги блестели чуть матово, видна была фактура мягкой кожи отличной выделки.

Портной действительно был вне всяких похвал, и Степин мундир сделал бы честь любому гвардейскому полку. Он подчеркивал тонкую, почти девичью талию, но плечи делал несколько шире существовавших, а уж грудь благодаря подложенному конскому волосу была почти богатырской.

Когда все это великолепие отражалось в высоком трюмо, совершенно еретическая мысль посещала голову лже-поручика: «А не пойти ли действительно в армию?» И требовались большие усилия, чтобы ее отогнать.

Даже Гершуни, глядя на браво вышагивающего офицера, испытывал большое удовлетворение:

— Нет, вы только посмотрите, совсем как настоящий! Ни одна собака не отличит!

И действительно, все встреченные офицеры, коим честь Балмашев лихо отдавал первым, и нижние чины, старательно козырявшие шагов за десять, — никто не подозревал, что военный липовый.

Иногда Балмашев не то чтобы забывал, для чего носит эту форму (это он всегда помнил), — просто ему казалось, что жизнь переменилась и он в этой иной, перемененной жизни живет совсем по-другому. Но тут его взгляд натыкался на Гершуни, и все становилось на свои места. Крафта после случая с собакой он избегал, тем более что через три дня Крафт уехал в Петербург составлять расписание передвижений Сипягина.