Синий мопс счастья
Шрифт:
– Что заказываем? – поинтересовалась полная баба, подходя ко мне.
– Ну… чай у вас какой?
– Из пакетика.
– Вот и хорошо. Значит, его и булочку без крема.
Официантка вдруг участливо предложила:
– Хотите ржаную, с тмином? Они вкусные, вместе с чаем в семь рублей уложитесь. Напиток подаем с сахаром, булка большая, наедитесь досыта за маленькие деньги.
– Спасибо, – улыбнулась я, – несите.
Ну не объяснять же заботливой тетке, что я сделала такой заказ вовсе не из-за отсутствия денег, а потому что боюсь есть в этой столовке, тут запросто могут подсунуть испорченную колбасу.
Но
Я осторожно отхлебнула из чашки и уже собралась впиться зубами в булочку, но тут в «Лукошко» ворвалась новая посетительница, и плюшка выпала из моих рук.
На пороге стояла дама, довольно стройная, даже изящная, на ее ногах пламенели ярко-красные кожаные сапоги-ботфорты, нижнюю часть туловища украшала ядовито-зеленая кожаная мини-юбочка, бедра обтягивали колготки в крупную клетку. Сверху кокетка облачилась в пронзительно оранжевый жакет из щипаной норки, шею повязала темно-синим длинным-предлинным шерстяным шарфом крупной вязки, ее голову украшала розовая шапочка-таблетка с гордо торчащим вверх страусиным пером. Дополняли картину бежевые перчатки и голубая сумочка-планшет на длинном ремне.
Глава 26
Сногсшибательное впечатление дама произвела не только на меня. Все посетители поголовно перестали жевать и с раскрытыми ртами уставились на небесное видение. Кто-то присвистнул.
– Ну дает бабуся, – захихикали сидевшие неподалеку от меня девчонки.
Я вздохнула. Как ни молодись, сколько ни надевай на себя короткую юбчонку, все равно ясно: тебе не двадцать. Даже огромные очки «летучая мышь», которыми посетительница постаралась закрыть пол-лица, не спасли положения. При одном взгляде на ее сильно накрашенные щеки и рот становилось понятно, «девушка» справила пятидесятилетие, причем очень давно, небось она уже преодолела и планку, на которой стоит печальная для женщины цифра 60, а может, ей и больше.
– Ниночка! – заголосила бабуля трубным шепотом. – Это я!
Я вздрогнула и помахала ей рукой:
– Сюда!
Мама Сергея Васильевича, провожаемая со всех сторон взглядами, дошла до столика, села за него и заговорщицки сообщила:
– Пароль! Сто пятьдесят один…
Услыхав хорошо знакомый номер, я тяжело вздохнула и спросила:
– Больше никакого моего телефона не знаете?
– Ах, озорница, – погрозила пальцем старушка, – небось Сережа сказал: «Гликерию Петровну легко обвести вокруг пальца, она не в курсе дела». Но я знаю все!!! Вот.
На столике появился белый конверт.
– Что же вы теряетесь, Ниночка, – загремела Гликерия Петровна, – берите и начинайте работу. Понимаю, вам заплатили, действуйте. Конечно, Сережа все забыл из-за Левушки, все-таки друг, но вы сами позвонили, и я решила доказать сыну, что он зря меня отодвигает. Я отличная, великолепная актриса. Ах, какие роли исполняла! Офелия! Нина Заречная! Анна Каренина! Наташа Ростова! Какие люди со мной рядом стояли на сцене! Качалов! Яншин! Таиров! Станиславский! Немирович-Данченко!
Я опять выронила булочку. Кто?! Сколько же лет Гликерии Петровне, если она общалась с отцами-основателями МХАТа? По самым грубым подсчетам,
Не замечая произведенного впечатления, престарелая актриса неслась дальше:
– Блок! Александр Блок!
Я прикусила нижнюю губу. Блок писал стихи, на мой взгляд, замечательные, даже поэма «Двенадцать», созданная им под влиянием не к ночи помянутой большевистской революции 1917 года, великолепна. Александра Блока можно смело зачислить в лигу великих поэтов, но он никогда не играл на профессиональной сцене. Кстати, с этой фамилией в нашей семье связана одна замечательная история.
Моя мама, достаточно известная в прежние годы оперная певица, часто упрекала отца, работающего на военно-промышленный комплекс, в полной литературной безграмотности. Вообще-то мои родители жили вполне мирно, разные характеры и пристрастия совершенно не мешали им быть счастливой семейной парой. Но иногда в мамочке просыпался педагог: Ушинский, Песталоцци и Макаренко в одном флаконе, – и тогда в нашей квартире раздавались ее вопли:
– Андрей! Это безобразие! Чуть со стыда вчера в гостях не сгорела! Вся интеллигенция прочитала новую поэму Вознесенского, а ты нет! Отвратительно. Люди обсуждают стихи, мой муж сидит молча.
– Но, Котенька, – робко отбивался папа, – сама знаешь, в каком ритме я живу: НИИ – полигон, полигон – НИИ, когда же читать?
– В самолете, – не дрогнула мама, – по дороге на свой полигон.
Отец крякнул и решил закрыть тему. Но мать еще долго бушевала, потом она сунула отцу томик и велела:
– Сегодня у нас гости, изволь поглядеть хоть одним глазом, не хочу снова чувствовать себя женой неандертальца.
Папа покорно пошел в кабинет. Я порысила за ним, но, поскольку без специального разрешения входить в рабочую комнату отца было строго-настрого запрещено, я тихонько приоткрыла створку и одним глазом увидела, как папа, зашвырнув всученную мамой книжку на подоконник, взял толстый том со своего стола и начал быстро перелистывать страницы, покусывая ручку.
Гости явились в восемь. Меня посадили в конце стола, и я отчаянно скучала, взрослые обсуждали литературные новинки. Вскоре мне захотелось убить противного Михаила Алексеевича, потного, по-бабьи оплывшего мужика, главного редактора одного из «толстых» журналов тех лет. Он без конца приставал к папе с вопросами, каждый из которых начинался так:
– А вы читали…
Отец отрицательно качал головой, мама краснела.
– Вы не любите прозу? – пыхтел Михаил Алексеевич.
– Не очень, – признался загнанный в угол папа.
– А поэзию? – закатил пронырливые, противные глазки редактор.
Отец покосился на багровую от злости мать и решил потрафить жене:
– Поэзию? Хм! Да, да! Очень! В смысле люблю.
– Кого больше всех? – не успокоился Михаил Алексеевич.
Папа растерялся.
– Ну, Ахматову читали? – поехал на него танком литературный деятель.
– Нет.
– Цветаеву?
– Нет.
– Мандельштама?
– Нет.
– Брюсова?
– Нет.
По мере этого допроса мама все сильнее сжимала губы, а Михаил Алексеевич откровенно веселился, ему явно доставляло удовольствие уличить блестящего ученого, генерала в невежестве. Я еще в детстве поняла, что самые злые люди те, кто хотели стать писателями, но не получили от бога таланта и подались от безнадежности в редакторы или критики.