Синий Шихан (Роман 1)
Шрифт:
Недавно агенты Шпака вербовали рабочих и привезли Яранову вместе с Василисой, у которой судьба оказалась не легче, чем у ее подружки. Сейчас Устя, расстелив на коленях робу, штопала ее, а Василиса, присев на камешек у ручья, мыла ноги и горько плакала.
– Вот не пойду - и все, - смахивая загорелым локтем катившиеся слезы, говорила она.
– Ну и не ходи. А плачешь-то зачем, дурочка!
– откусывая нитку, ласково, со скупой улыбкой на тонких губах ответила Устя, продолжая умело и ловко работать иголкой.
–
– не унималась Василиса. На ее беду, она имела бойкий и веселый характер, сильное, стройное тело и молодое, розовощекое лицо, не дававшее покоя полицейскому уряднику Хаустову.
Все началось со злосчастного самородка. Вызвали в контору рабочих, спрашивали, как да что, не хотел ли китаец укрыть самородок и не нашли ли там еще золота. Допросить рабочих распорядился инженер Шпак.
Василису Хаустов тормошил больше всех и наконец, пригрозив каторгой, приказал прийти к нему вымыть полы... Василиса поняла, что за этим скрывалось. Устя ее успокаивала, посмеивалась, как будто не придавая этому никакого значения, хотя сама-то отлично изучила повадки полицейских.
...Еще когда они прибыли на прииск, их всех позвали в контору урядника, сверили обличие с паспортами и какими-то списками, велели расписаться, а паспорта оставили в конторе. Хоть вроде и не тюрьма, не каторга, а порядки сибирские... Сначала подвергли этой процедуре мужчин, а после, группами, насколько могла вместить канцелярия, туда ввели женщин.
– Гляди-ка, каких красавиц наловили! По выбору, что ли, - закручивая холеные огненные усы, сытенько улыбаясь, проговорил Хаустов.
– Мы не рыбки, чтобы нас вылавливать, - сурово и резко ответила Устя.
– По своему желанию приехали.
– Милости просим, рады таким милашкам, только язычок, мадамочка, держите покороче, - снова ухмыльнулся Хаустов, разглядывая Устю мутно-серыми глазами. Потом, нагнувшись, открыл стоявший на полу ящик, вынул папку, перебрал в ней листы и, подняв голову, хмыкнув красным носом, добавил:
– Старая знакомая!.. Надеюсь, мадам Яранова, кислоту за пазухой не носите? Подумать только, его превосходительство - кислотой!.. Подумать только!
– Бросьте, господин полицейский, ломать комедию, - прервала его Устя, гневно поджимая губы.
– Здесь вам не Витим, не каторга.
– Господи! Какой невыносимый характер! Не дай такого зла - женой заиметь... пропала головушка...
– куражился Хаустов.
– А может, объездитесь, мадам?
– Вряд ли, - отрезала Яранова и вышла из конторы.
Вместе с Василисой попали они в артель Буланова, обшивали ее, обмывали. Китаец Фан Лян да и сам Буланов, знавшие нелегкую судьбу женщин, старались не посылать их на тяжелые работы. Жилось сносно, и зарабатывали неплохо. Находилось время и для отдыха, не наблюдалось пока особых притеснений и от начальства.
Однако
К ручью, где сидели Устя и Василиса, спустилась Лукерья, невенчаная жена Архипа Буланова, в новом ситцевом сарафане, с красной на подоле оборкой.
– Моего не видали?
– скрестив на груди руки, озабоченно спросила Лукерья.
– Полчаса тому назад вымыл здесь голову и в контору пошел. Ничего не сказал. Сердитый такой, - оторвавшись от штопки, ответила Устя.
– Вот черт! Так и знала! Будешь тут сердитый... А ты, Васка, чего нюнишь?
– обращаясь к Василисе, спросила Лукерья. Та рассказала и снова заплакала.
– Архип знает об этом?
– Лукерья тряхнула мощными плечами и крепко, по-мужски, выругалась.
– Значит, он теперь все заодно припомнит и наделает киселя.
– А еще что случилось, Луша?
– спросила Устя и, воткнув иголку в край заплатки, отложила робу в сторону.
– Феляна Хаустов в казачью посадил (так называли тогда арестное помещение).
– Когда же?
– Ночью. Никто и не слышал... А мой с утра похмелился и дружка искать пошел... Значит, опять накуролесит... Опять придется узлы сматывать, задумчиво проговорила Лукерья.
– А ты, Васка, не хнычь. Наша артель своих обидеть не даст. Вы еще новенькие, порядков не знаете, а у нас так: коли артель приняла, значит, заступаться будет. Сейчас к Фарскову пойду, расскажу ему.
Лукерья подобрав длинную юбку, скорыми шагами поднялась на пригорок и скрылась за ближайшей землянкой.
Когда Лукерья вошла, Фарсковы сидели за столом и всей семьей завтракали. Семья была дружная, крепкая. Трое сыновей, молодец к молодцу. Старшему, Никону, было лет под тридцать. Савка и Ларион - еще парни, одному восемнадцать, другому двадцать. Жена Никона Александра, тихая, молчаливая женщина, подавала на стол праздничную еду - мясную лапшу, блины и кашу. Жена Якова Татьяна Агафоновна, крупная, костлявая, еще не старая, помогала снохе.
Лукерью посадили за стол, но есть она не стала, заговорила об Архипе.
– Вы бы его, Яков Мироныч, хоть урезонили. Он вас уважает и послушает. Только жить начали, и снова заваруха. Опять на новые места перебирайся. Конешно, жалко Филимошку...
– Филимошку само собой. Тут на всю артель поклеп, что мы самородок хотели скрыть, - выслушав Лукерью, сказал Яков Миронович, степенно пережевывая сильными челюстями корку хлеба. Лицо у него было широкое, морщинистое, поседевшая борода почти наполовину закрывала могучую грудь. Дальше, до конца завтрака, он не сказал ни слова.