Синухе-египтянин
Шрифт:
И только ласточки по-прежнему носились над водою на своих быстрых крыльях, ревели в тростниках у опустевших берегов бегемоты, да полеживали на отмелях крокодилы с раскрытыми пастями, позволяя маленьким птичкам чистить им зубы. Мы пили нильскую воду, и не было в мире воды, подобной этой – живительной и утоляющей жажду. Мы вдыхали запах ила, слышали шорохи ветра в зарослях папируса и крики уток, а по ослепительно синему небу плыл в золотой ладье Амон, и мы знали, что вернулись домой.
И наступил день, когда вдали над водою поднялись три вершины, три вечных хранителя Фив, а потом мы увидели исполинские крыши храмов, и ослепительно ярко заблестели в наших глазах золотые острия обелисков. Мы увидели западные горы и бескрайний Город мертвых, высокие каменные дамбы и фиванскую пристань, кварталы бедноты с бесчисленными глинобитными лачугами, без единой травинки вокруг, и богатые городские кварталы, а дальше –
Вот так я возвратился в Фивы, полный решимости никогда больше не покидать этот город. Мои глаза насмотрелись достаточно на злые дела, и не было для них ничего нового под этими старыми небесами. Поэтому я положил остаться в Фивах и провести остаток дней в бедности в бывшем доме плавильщика меди, что в квартале бедняков, ибо все подношения, полученные мною в Сирии за лечение, я потратил на посмертную жертву Азиру, не желая оставлять себе это добро. Для меня оно пахло кровью и не могло меня радовать или пойти мне впрок. Так что я оставил Азиру все, что нажил в его земле, и вернулся в Фивы бедняком.
И все же мера моя еще не была полна, мне предстояло еще одно дело, которого я не желал, которого страшился, но избежать не мог, и поэтому не прошло и нескольких дней, как я снова должен был покинуть Фивы. Эйе и Хоремхеб напрасно воображали, что, ловко раскинув сети, мудро претворяют свой замысел и крепко держат в руках вожделенную власть – она, эта власть, неприметно выскользнула из их рук, и судьба Египта вдруг стала зависеть не от них, а от коварной женщины. А значит, мне придется еще рассказать о царице Нефертити и царевне Бакетамон, прежде чем я завершу свое повествование и обрету покой. Но для рассказа о них я начну новый свиток и пусть этот свиток станет последним из написанных мною, и напишу я его ради себя, чтобы объяснить самому себе, как могло случиться, что я, рожденный врачевателем, стал убийцей.
Свиток пятнадцатый
ХОРЕМХЕБ
1
По соглашению с Хоремхебом Носитель жезла Эйе готовился возложить на свою голову венцы, как только завершится церемония погребения фараона Тутанхамона. Чтобы приблизить вожделенную цель, Эйе велел поторопиться с бальзамированием тела Тутанхамона и прекратил работы в его гробнице, оставив ее небольшой и весьма скромной по сравнению с усыпальницами великих фараонов, к тому же он при этом присвоил себе значительную часть сокровищ, которые Тутанхамон предполагал взять с собой в гробницу. Однако по тому же соглашению Эйе обязался склонить царевну Бакетамон к браку с Хоремхебом, чтобы тот мог законным образом претендовать на престол по смерти Эйе, хоть и был рожден на навозе. Эйе условился с жрецами так: когда завершится положенный срок траура, царевна Бакетамон предстанет пред Хоремхебом в образе Сехмет в ее храме, куда он явится для торжественного празднования победы, и в том же храме Сехмет Хоремхеб возьмет Бакетамон, дабы их союз освятили боги и Хоремхеб сам стал бы божеством. Вот так придумал Эйе с жрецами, но у царевны Бакетамон были другие планы, которые она готовила с великим тщанием, и я знаю, что на это ее подвигла царица Нефертити, ненавидевшая Хоремхеба и рассчитывавшая стать самой влиятельной после Бакетамон дамой в Египте – если план удастся.
А план их был поистине безбожен и ужасен, только злодейское коварство женщины могло породить подобный замысел, столь неслыханный, что он чуть было не удался – именно потому, что никому такое не могло бы прийти в голову, а если б и пришло, то показалось бы невероятным. Только когда все обстоятельства раскрылись, стало понятно, почему хетты вдруг расщедрились и не только сами предложили мир, но и с готовностью уступили Мегиддо и царство Амурру, а потом согласились на все прочие условия мирного договора. Хетты ведь были людьми мудрыми и приберегали в своем колчане еще одну стрелу, о которой ни Эйе, ни Хоремхеб не догадывались. Заключая мир и соглашаясь на все условия, хетты были уверены, что ничего не теряют. Хоремхебу следовало бы, видя их щедрость, заподозрить неладное, но военные триумфы совершенно ослепили его, и к тому же он сам желал мира – для укрепления своей власти в Египте и для заключения брака с царевной Бакетамон. Слишком долгие годы он ждал этого, и мучительное ожидание сделало его вожделение к царственной крови неистовым. Вот почему ему было не до подозрений, и хитрости хеттов он не заметил.
Что
Нефертити как могла раздувала ее гордыню и внушала ей, что она рождена для великих дел и что ей суждено спасти Египет от притязаний черни, от рук презренного захватчика низкого рождения. Она рассказывала Бакетамон о великом фараоне – царице Хатшепсут, которая привязывала царственную бородку, препоясывала чресла львиным хвостом и правила Египтом, сидя на престоле фараонов. Вместе они посетили многоцветный скальный храм Хатшепсут с белой колоннадой, прошли по миртовым террасам и долго разглядывали изображения великой царицы, а Нефертити уверяла Бакетамон, что ее красота похожа на красоту Великой царицы-фараона.
О Хоремхебе Нефертити говорила много дурного, так что Бакетамон в своей гордыне стала бояться его: низкорожденный и презренный, он был могучим и рослым, выше всех придворных на голову, и царевне была непереносима мысль, что он может взять ее силой, овладеть ею как грубый солдат, мужлан и осквернить ее священную кровь. Но поскольку сердце человеческое переменчиво и лукаво, я думаю, что она еще прежде возненавидела Хоремхеба за то, что его сила и грубость втайне влекли ее, и, когда он совсем юным появился в Золотом дворце, она слишком часто засматривалась на него и слишком пылко волновалась от его взглядов – хотя, конечно, никогда не признавалась в этом даже себе.
Вот почему Нефертити не составило труда склонить Бакетамон на свою сторону, когда война в Сирии подходила к концу, фараон Тутанхамон таял на глазах и затея Эйе и Хоремхеба стала вполне очевидной. Не думаю, чтобы Эйе скрывал от Нефертити свои намерения – ведь она была его дочь. Поэтому ей было легко вызнать, какую большую игру втайне ведут Эйе и Хоремхеб. Но Нефертити ненавидела отца за то, что, использовав ее, он отстранил ее от всего и держал затворницей в Золотом дворце как супругу проклятого царя, не позволяя даже принимать участие в дворцовых церемониях. Думаю, впрочем, что у ее ненависти были и другие причины, но о них мне бы не хотелось говорить, потому что утверждать этого я не могу и не могу верить всем сплетням Золотого дворца, хотя знаю, что дворец фараона – воистину темный дом и скрывает в своих стенах ужасные дела. Но я хочу сказать вот что: красота и ум, соединенные в женщине, чье сердце с годами очерствело, – сочетание, не сулящее добра, – опаснее обнаженных ножей и смертоноснее медных резаков на боевых колесницах. Не думаю, что в мире есть что-либо более опасное и разрушительное, чем женщина, обладающая красотой и умом, но не имеющая сердца. И лучшее этому подтверждение – выношенный Нефертити замысел, в который она вовлекла царевну Бакетамон.
Злокозненный умысел вышел наружу в первые дни пребывания Хоремхеба в Фивах, когда он в своем нетерпении не отходил от покоев Бакетамон, чтобы увидеться с ней и поговорить, а она отказывалась принимать его и встречаться с ним. Вот так случайно Хоремхеб оказался свидетелем прибытия хеттского посольства, явившегося к Бакетамон. То, что посольство было допущено к царевне, а сам посланник пробыл у нее продолжительное время, сильно озадачило Хоремхеба, и он собственной властью, ни с кем не советуясь, велел задержать посланника, на что тот ответил угрозами, держался спесиво и употреблял такие выражения, которые может позволить себе лишь лицо, облеченное большой властью.