Синяя Борода

Нотомб Амели

— Простите, что я могла счесть вас убийцей ваших родителей. Я плохо вас знала: это не укладывалось в вашу хроматическую схему. Я просто еще не постигла ваш образ мысли и глупым образом споткнулась о неправдоподобные обстоятельства их кончины — лопнули! С тех пор я поняла, что неправдоподобие — спутник правды. Люди и лгут в первую очередь из-за этого. А вы-то как раз никогда не лжете. Вот почему три четверти того, что вы говорите, до такой степени не укладывается в голове.

— Почему вы уклоняетесь всякий

раз, когда я говорю о вашей любви ко мне?

— А что, если вы впервые в жизни сфотографируете живую женщину?

Дон Элемирио побледнел, что утвердило Сатурнину в верности ее плана. Она не дала ему возразить:

— Пока вы сходите за вашим «хассельбладом», я побегу надену юбку.

Она кинулась в свою комнату. Подкладка юбки коснулась ее ног с упоительной нежностью. Когда она вышла к дону Элемирио, он показал ей «хассельблад».

— Мне страшно, боюсь, я не способен на это.

— Страх — неотъемлемая часть удовольствия.

Он привел ее в будуар, в колорите которого — цвет засахаренных каштанов — не тускнело сияние юбки. Она позировала, стоя на софе, чтобы золото ткани заполонило кадр.

Он лег на пол, сказал, что ее лицо как будто расцветает, вылупившись из юбки, и нажал на кнопку спуска.

Вспышку они едва заметили — так оба пылали от наслаждения.

— Вот, — промолвил он.

— Вы шутите! Не удовольствуемся же мы одной-единственной фотографией!

— Так я делаю всегда.

— С мертвыми женщинами. С живой нужно испробовать все позы.

— В таком случае не сходить ли мне за бутылкой «Кристал-Рёдерера»? Нам понадобится горючее.

Она согласилась. Шампанское для фотографии — что порох для войны.

Сатурнина выложилась до донышка. Не выпуская из рук бокала и не забывая регулярно его наполнять, она была горгоной, тамплиером конца века, марсианской пагодой, карфагенским идолом, суккубом, Парвати, Аматэрасу, Марией-Магдалиной, Лилит, Кровавой Графиней Елизаветой Батори, межгалактической пчеловодкой. Он же подбирал для каждого воплощения кадр, контрасты и свет.

Опыт ошеломил их. До сих пор Сатурнину фотографировали лишь за семейной воскресной трапезой, а дон Элемирио имел дело только с послушными покойницами. Новизна занятия возбудила их, точно девственников. Каждый подарил другому нечто неизведанное.

Чем больше он ее фотографировал, тем сильнее она ощущала, как приливает к самой поверхности кожи брызжущая залпами энергия. Он снимал на пленку, так что сеанс не был испорчен немедленным результатом: творчеству необходима тайна ожидания. Созидая, лучше не отвергать время.

Когда бутылка опустела, Сатурнина заявила, что идет спать. Она покинула его внезапно, но иначе не могла: то, что связало их, было слишком сильно, чтобы привести к какому-либо возможному эпилогу.

Вернувшись на следующий день

из Школы Лувра, молодая женщина нашла у себя на кровати разложенные в ряд вчерашние фотографии.

Их было не меньше пятидесяти, одна другой изумительнее: казалось, позировали полсотни разных моделей. «Не знала, что я так мозаична», — подумалось ей. Как это чудесно — быть не другой, но пятьюдесятью другими! Даже снимки, на которых она была запечатлена не самым выгодным образом, привели ее в восторг. Все, что испанец в ней уловил, существовало, безобразное и прекрасное, хрупкое и основательное.

Мелен позвал ужинать. Дон Элемирио ждал ее перед пирамидой из лангустинов.

— Спасибо за фотографии, — сказала она.

— Это я должен вас благодарить. Я никогда не переживал ничего подобного. Какую вы предпочитаете?

— Никакую. Мне нравится видеть их все вместе.

Он откупорил бутылку «Круга Кло дю Мениль» 1843 года. Будучи человеком отменного вкуса, он не уточнил, что это самое дорогое шампанское в мире. Впрочем, он сам об этом забыл.

— Какую из фотографий мы с вами выберем для темной комнаты? — спросил он.

— А надо ли, в самом деле, помещать одну из фотографий в эту комнату? — отозвалась она, пригубив божественный нектар.

— Конечно. Иначе недостает одного цвета.

— Может быть, и нужно, чтобы его недоставало.

— Что за вздор? Это было бы эстетической ошибкой.

— Я в этом не уверена.

— Идемте, посмотрите.

Дон Элемирио подвел Сатурнину к черной двери. Не преминув убедиться, что он заблокировал криогенное устройство, она последовала за ним внутрь.

Войти в гробницу Тутанхамона ей было бы не так жутко. Одна лампочка освещала восемь портретов, развешанных на черных стенах. Свободное место было оставлено для девятого. От этой пустоты Сатурнину пробрала дрожь; она явственно ощутила все восемь агоний, имевших место в этой комнате, и глубоко вздохнула.

— Представьте меня, — хладнокровно проговорила она.

Очарованный этой просьбой, дон Элемирио склонился по очереди перед каждой фотографией.

— Эмелина, возлюбленная моя, вот Сатурнина, женщина, которую я люблю. Прозерпина, возлюбленная моя, вот Сатурнина, женщина, которую я люблю. Северина…

Та, что была жива, долго смотрела на портреты. Фотографии чересчур удались, и это значило, что здесь что-то не так. Маленькая деталька, которая звалась смертью. Прекрасные женские лица застыли, покрытые крепчайшим лаком, от которого так и веяло жутью.

Нельзя было не понять, что эти женщины мертвы, более того, не подлежало сомнению, что они были убиты.

— Вы слышите, что они говорят? — спросила Сатурнина. — Этот голос идет от всех восьми портретов, он повторяет одну и ту же фразу: «Любовь моя, как вы могли не прийти и не спасти меня?»