Сирены Титана
Шрифт:
— Знаешь, кто я? — сказал он.
— Да, — сказал я.
— Я уже не так молод, как тогда. Я здорово изменился?
— Нет, — ответил я. Я уже писал, что раньше он был похож на поджарого молодого волка. Теперь в моей мансарде он выглядел нездоровым, бледным, одутловатым, с воспаленными глазами. Я подумал, что теперь он больше похож на койота, чем на волка. Его послевоенные годы были не слишком лучезарными.
— Ждал меня? — сказал он.
— Вы же меня предупреждали, — сказал я. Мне следовало вести себя с ним вежливо и осторожно. Я, конечно, ничего
Он неловко поднялся с ведра, и стало видно, насколько он пьян. При этом он опрокинул ведро.
Он ухмыльнулся.
— Являлся я тебе когда-нибудь в кошмарных снах, Кемпбэлл? — спросил он.
— Часто, — сказал я. Это была, конечно, ложь.
— Удивляешься, что я пришел один?
— Да.
— Многие хотели прийти со мной. Целая компания хотела приехать со мной из Бостона. А когда я прибыл в Нью-Йорк сегодня днем, пошел в бар и разговорился с незнакомыми людьми, они тоже захотели пойти со мной.
— Угу, — сказал я.
— А знаешь, что я им ответил?
— Нет.
— Я сказал им: «Извините, ребята, но эта встреча только для нас с Кемпбэллом. Так это должно быть — только мы двое, с глазу на глаз».
— Угу.
— «Эта встреча была предопределена давно», — сказал я им, — сказал О’Хара. — «Сама судьба решила, что мы с Говардом Кемпбэллом должны встретиться через много лет». Ты не чувствуешь этого?
— Чего именно?
— Что это судьба. Мы должны были встретиться так, именно здесь, в этой комнате, и ни один из нас не мог этого избежать, как бы мы ни старались.
— Возможно, — сказал я.
— Как раз тогда, когда думаешь, что жить больше незачем, внезапно осознаешь, что у тебя есть цель.
— Я понимая, что вы имеете в виду.
Он покачнулся, но удержался.
— Знаешь, чем я зарабатываю на жизнь?
— Нет.
— Я диспетчер грузовиков для замороженного крема.
— Простите? — сказал я.
— Целый парк грузовиков объезжает заводы, пляжи, стадионы — все места, где собирается народ. — О’Хара, казалось, на несколько секунд совсем забыл обо мне, мрачно размышляя о назначении грузовиков, которые он отправлял. — Машина, производящая крем, стоит прямо на грузовике, — бормотал он. — Всего два сорта — шоколадный и ванильный. — Теперь он был в таком же состоянии, как бедная Рези, когда она рассказывала мне об ужасающей бессмысленности своей работы на сигаретной машине в Дрездене. — Когда кончилась война, я рассчитывал добиться многого и не думал, что через пятнадцать лет окажусь диспетчером грузовиков для замороженного крема.
— Я думаю, у каждого из нас были разочарования, — сказал я.
Он не ответил на эту слабую попытку братания. Его беспокоили только собственные дела.
— Я собирался стать врачом, юристом, писателем, архитектором, инженером, газетным репортером, — сказал он. — Я мог бы стать кем угодно.
Но я женился, и жена сразу начала рожать детей, и тогда мы с приятелем открыли
— Как печально, — сказал я.
— И я спросил себя, — сказал О’Хара. — Что все это значит? Для чего я живу? В чем смысл всего этого?
— Правильные вопросы, — сказал я миролюбиво и пододвинулся ближе к тяжелым каминным щипцам.
— И тут кто-то прислал мне газету, из которой я узнал, что ты еще жив, — сказал О’Хара, и его снова охватило страшное возбуждение, которое вызвала в нем та заметка. — И вдруг меня осенило, зачем я живу и что в этой жизни я должен сделать.
Он шагнул ко мне, глаза его расширились.
— Вот я и пришел, Кемпбэлл, прямо из прошлого!
— Здравствуйте, — сказал я.
— Ты знаешь, что ты для меня, Кемпбэлл?
— Нет.
— Ты зло, зло в чистом виде.
— Благодарю.
— Ты прав, это почти комплимент, — сказал он. — Обычно в каждом плохом человеке есть что-то хорошее, в нем смешано почти поровну добро и зло. Но ты — чистейшее зло. Даже если в тебе есть что-то хорошее, все равно ты — сущий дьявол.
— Может быть, я и в самом деле дьявол.
— Не сомневайся, я обдумал это.
— Ну и что же вы собираетесь со мной сделать?
— Разорвать тебя на куски, — сказал он, раскачиваясь на пятках и расправляя плечи. — Когда я услышал, что ты жив, я понял, что я должен сделать. Другого выхода нет. Это должно было кончиться так.
— Не понимаю, почему?
— Тогда, ей-богу, я тебе покажу, почему. Я тебе покажу, ей-богу. Я родился, чтобы разорвать тебя на куски как раз здесь и сейчас. — Он обозвал меня подлым трусом. Он обозвал меня нацистом. Затем он обругал меня самым непристойным словосочетанием в английском языке.
И тут я сломал ему каминными щипцами правую руку.
Это был единственный акт насилия, когда-либо совершенный в моей, кажущейся теперь такой долгой, долгой жизни. Я встретился с О’Хара в поединке и победил его. Победить его было просто. О’Хара был так одурманен выпивкой и фантазиями о торжестве добра над злом, что даже не ожидал, что я буду защищаться. Когда он понял, что побит, что дракон намерен сразиться со Святым Георгием, он страшно удивился.
— Ах, вот ты как, — сказал он.
Но тут боль от множественного перелома окончательно доконала его нервы, и слезы брызнули у него из глаз.
— Убирайся, — сказал я. — Или ты хочешь, чтобы я сломал тебе другую руку и вдобавок проломил череп? — Я ткнул его щипцами в правый висок и сказал: — Прежде чем ты уйдешь, ты отдашь мне пистолет, нож или что там у тебя есть.
Он покачал головой. Боль была так ужасна, что он не мог говорить.
— У тебя нет оружия?
Он снова покачал головой.
— Честная борьба, — хрипло сказал он, — честная.