Сирингарий

Ульяничева Евгения

Взял Сумарок Маргу за руку, ввел в хоровод, что ручейком вился, орясины огибая, а там — подхватили, закружили…

— Что, Сумарок, не примешь братины за знакомство?!

Иль тут как тут: глаза горят, ресницы — стрелами.

Ох, хороша, безумная баламотница, подумал Сумарок в который раз.

— А знаешь что — давай. Мне уже и все равно.

Сказав так, забрал из рук девичьих чарочку, в два глотка выпил.

Ильмень одобрительно засмеялась.

…насилу выбился Сумарок из тягуна-хоровода,

отдышаться на бережок вынырнул.

Только отступил, пятясь, как запнулся, налетел на кого-то. Придержали, не дали упасть.

— Прощения просим…

Обернулся на помогателя, да тут же отшатнулся.

— Ну уж нет, — сказал, зашагал прочь.

Кнут, выдохнув прерывисто, пошел следом.

— Сумарок! Постой, дай с тобой перемолвиться!

— Что, даже так? Ты ведь обычно не спрашиваешь, сразу бьешь?!

— Не прав я был. Поторопился, сгоряча… Да погоди ты!

Ухватил за плечо, Сумарок вывернулся, отпрыгнул.

— Не хочет он с тобой, нешто не понятно? — путь кнуту заступил Степан, отчаянная головушка.

Ильмень, дерзко сверкая глазами, встала тут же.

— Иди своей дорогой, паренек, — молвила сладким голосом, улыбаясь.

Сивый смерил ее злыми глазами.

— Ты откуда, кошка драная?

Иль без страха в грудь его толкнула.

— Не подходи, сказано.

— Сумарок, давай потолкуем…

— Нет. Говорить с тобой не желаю и видеть не хочу.

Сивый ударил каблуком — взвились тут огневые цветы до небес, а которые опали, точно морозом прихваченные. Встали из травы тени, махнули темными крылами… Ахнул народ; замерли лозоходы.

— Ты что творишь, бестолочь сивая, — Сумарок метнулся, схватил за локоть кнута. — Не смей, при людях…

— Прошу тебя, дай слово сказать.

Сумарок поглядел на друзей, кивнул устало.

— Добро. Потолкуем.

К реке спустились, где потише было. Вода плескала в доски; играла рыба, лягушки в траве кряхтели — молость, видать, закликали. Рожки по волнам невод златой раскинули. Сумарок это место загодя приглядел: умыться да охолонуть.

С мостков нагнулся, зачерпнул водицы, плеснул в лицо, жар унимая. На голову полил. Кнут недвижно рядом стоял — как марь.

— Слушай, — заговорил Сумарок, не сдержавшись, — я сам хорош, признаю. Но ты мне и слова не дал сказать, сразу налетел. И…

— Помолчи, пожалуйста, — сказал кнут.

Сумарок от удивления замолчал, Сивый же глубоко вдохнул и заговорил.

— Я тебя обидел, Сумарок. И неверием своим, и силой грубой. Сколько живу, столько учусь, а никак не пойдет дураку впрок наука. Страшно мне за тебя сделалось, Сумарок — столько смертей видел, но твою в общий ряд и представить не могу. И под крыло тебя не спрятать, и на веревку не посадить: ты человек вольный, сам решаешь, сам гуляешь…

Сумарок хотел

возразить, но кнут остановил движением.

— Я кнут. Ты чаруша. Нам и дружить-то с тобой не полезно. Сколько говорено про это. Мало было цвета вишневого, мало, что едва не прибил я тебя по своей горячности...

Сумарок отвернулся, стал в воду глядеть.

Лежала та зеркальным пластом, лемешным отвалом; в глубине черной Сумарок себя видел, кнута подле.

Ровно в капсуле, подумал.

— Что, — проговорил трудно, — прощаться явился?

Сивый опустился рядом.

Заговорил с запинкой, на себя не похоже:

— Ты когда меня схватил, так ровно вспышка озарила. Я все почуял, что ты чувствовал, все узнал. Страх, слабость… и другое. То, чему названия не знаю, чего не понимаю вовсе, это ваше, это выше… Крепко не по себе мне стало.

— Так что же…

— А после решил — лучше я сгибну, за руку тебя держа, чем века проживу, боясь коснуться.

Вздохнул Сумарок, зажмурился. Как раз забили барабаны истово, застучали, заныли волынки…

Загудел Гусиный лужок.

Сивый молчал, ждал ответа.

Встряхнулся, поднялся Сумарок, развернулся к огням, к теням длинным… Кнуту руку протянул:

— Ну, чего к месту прикипел? Пойдем танцевать!

***

— Чаруша! Каурый! Проснись!

Чаруша вздрогнул, не сразу сообразил, кто да зачем его зовет-кличет.

Уснул мертвым сном, ровно колода — дрых без просыпу. К утру еще и дождик накрапывал, да и наплясался-накружился до одури.

— Что такое?...

Над ним склонялся Калина. Без улыбки обвычной, смурный.

— Беда, чаруша. Пойдем, только тихо.

Сумарок кивнул, покрывало скинул, быстро огляделся. С одного бока крепко спала, в комочек сжавшись, Марга; с другого Иль-разбойница разметалась на спине, что кошка, сладко сопела. Дальше Перга в две дырки свистел.

— Что стряслось-то? — спросил чаруша, когда отошли дальше.

Мормагон обернулся на него.

— Смерть.

Чаруша споткнулся.

— Кто?!...

— Да сам сейчас увидишь.

И увидел. Не сдержал вздох горький.

Ох, Кут, несчастный ты мужик…

— Да как же это… Да как такое содеялось? — причитал головщик, заламывая руки над телом, ничью простертым.

Был головщик — старший над двумя узлами, коим лужок и принадлежал — невеликого роста, тощий, носатый, темноглазый и рыжий, что облепиха. Крутились волосы шерстью ягнячьей, да почему-то все на затылке сидели: лоб с висками плешивели, а бровей, казалось Сумароку, вовсе не было.

Лисоветом назвался.

— Как? И очень просто, — фыркнул Калина, — в темноте налетели, да кистенем али свинчаткой приласкали.