Сириус
Шрифт:
Главкосев между тем принес сокрушительную бомбу, которую восставшая Дума бросила в императора. Невыспавшийся, расслабленный просидел Рузский целую ночь возле аппарата Юза. В ушах у него и теперь стоял какой-то птичий диалог, который он вел с четырех до восьми утра, долбя, как дятел по сухому дереву: «Тук! Тук! Тук!» Родзянко отвечал по-воробьиному: «Чирк! Чирк! Чирк!»
Колесо Юза мерно крутилось, наматывая на вал кошмар за кошмаром.
Воробей чирикал про анархию, про бессилие Думы, про невозможность приехать во Псков. То,
— Не забудьте, что переворот может быть добровольным и вполне для всех безболезненным; тогда все кончится в несколько дней.
Как только император прочел представленный Рузским текст переговоров, он встал из-за стола и, подойдя к окну, уставился на шелк занавесок. Генерал тоже поднялся. Стало ясно, что царя гонят с престола. Уже не парламентского министерства добивались, а отречения.
— Я знаю мысли и желания думских кругов, но этого мне недостаточно, чтобы принять важное решение. Дума никогда не была выражением чувств и пожеланий народа. Существуют силы гораздо более важные. Под моей командой двенадцатимиллионная армия; к ее голосу я больше должен прислушиваться…
Император не успел договорить, как вошел камердинер с серебряным подносом и подал Рузскому конверт. В нем — телеграмма от генерала Алексеева, адресованная всем главнокомандующим фронтами. Наштаверх сообщил, что Родзянко телеграфировал ему о невозможности умиротворения страны и продолжения войны без отречения императора Николая II в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровичи. Сам наштаверх склонялся к тому, что это единственное средство сохранить армию от развала, спасти независимость России и довести войну до успешного конца.
«Если вы разделяете этот взгляд, — писал он, — не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству, известив меня».
Когда Рузский показал телеграмму государю, у того, как при чтении очередного министерского доклада, не обнаружилось ни малейшего движения в лице. Он только спросил, что теперь делать. Генерал отвечал, что так как Алексеев своей телеграммой вовлек в обсуждение вопроса о судьбе трона всех главнокомандующих фронтами, то сама логика подсказывает ничего не предпринимать до ответа всех главкомов.
— Да, вы правы, — согласился государь.
Острота минуты не по Юзу, а по какому-то беспроволочному телеграфу передавалась в свитский салон.
Адмирал Нилов бегал взад-вперед; вечно молчаливый Нарышкин признался, что чует недоброе, а с генералом Дубенским случилась истерика. Он бросил об пол свою тетрадь и затрясся в беззвучном плаче. Когда к нему сбежались и начали приводить в себя, он встал и гаркнул, как на смотру:
— Шапки долой! Российская империя погибает!
В половине третьего Рузский прибыл с Даниловым и с генералом Савичем. Император попросил
Генералов удивило желание государя начать доклад не с политических вопросов, а с положения на фронте. Рузский в несколько минут сделал краткий обзор военных действий, а потом перешел к сообщениям из Царского Села. Рассказал о слухах касательно собственного конвоя его величества, будто он вступил в переговоры с Думой и хотел арестовать тех офицеров, что продолжали оставаться верными царю. Сообщил о великом князе Кирилле Владимировиче, ходившем с красным бантом во главе флотского экипажа к Думе.
У главкосева руки слегка дрожали.
Данилов и Савич, как казни, ожидали чтения телеграфных листков, которые он держал. Но главкосев положил их на стол и попросил государя прочесть. То были ответы командующих фронтами на запрос Алексеева. Брусилов, Эверт, Сахаров, вице-адмирал Непенин, командующий Балтийским флотом, в один голос умоляли об отречении как единственном средстве сохранить армию и довести войну до благополучного конца. Телеграмма адмирала была совсем паническая: «С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска… Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей родины».
С тем же невозмутимым лицом император обратился к Рузскому.
— Ну а вы, Николай Владимирович?
— Ваше императорское величество, мое мнение не расходится с верноподданническими просьбами главнокомандующих другими фронтами. Я тоже полагаю, что вашему величеству невозможно принять никакого иного решения, кроме того, которое изложено в их телеграммах.
— Но ведь что скажет юг и как отнесется к этому казачество?
— Ваше величество, я вас прошу еще выслушать мнение помощников. — Рузский указал на Данилова и Савича.
— Хорошо, только прошу быть вполне откровенными.
Данилов так волновался, что пробормотал что-то о любви царя к родине, о жертве, о председателе Государственной Думы и старших начальниках действующей армии.
— А вы какого мнения? — обратился государь к Савичу.
— Я… я… человек прямой… Ваше величество, вероятно, слышали от генерала Дедюлина… Я в полной мере присоединяюсь к тому, что доложил вашему величеству генерал Данилов.
Император прошелся по кабинету и, как в прошлый раз, устремил взор на оконные занавески, точно за ними скрывалась тайна его судьбы. Генералам показалось, что губы его дрогнули и перекосились. Вдруг он круто повернулся.
— Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу своего сына Алексея…
Он перекрестился широким крестом. Генералы тоже перекрестились.
— Благодарю вас за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне.
Севши за стол, он стал писать телеграмму на имя председателя Государственной Думы о своем отречении. Телеграмма начиналась словами: «Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России».
XXV