Сиротка для дракона. Боевой факультет
Шрифт:
— Может, и в самом деле не заметят, — улыбнулась я, крутя ногой так и этак. У меня отродясь не водилось шелковых чулок. Только хлопковые. Я поддернула юбку выше — под коленкой чулок перехватывала подвязка. Не обычная веревка, как у меня, а вышитая лента.
Но…
— Как? — спросила я. — Я же не…
Уж ноги я ему точно не показывала. Да и в платье с вырезом не появлялась. Но линия шеи и плеч тоже была моя — то, что я привыкла видеть в зеркале, как и нога. Или просто иллюзия платья включает и туфли, и чулки?
Опомнившись,
Взгляд Родерика, казалось, потемнел, а выражение лица я вовсе не могла прочитать.
— Поздно прятаться, и краснеть тоже поздно. — Он шагнул ближе, обнимая меня за талию, склонился к уху. — Я и без того успел увидеть достаточно. Когда рубашка прилипает к твоей спине после бега. Когда ты наклоняешься….
Кажется, мои пылающие щеки сейчас осветят беседку и, прорвав купол темноты, зальют алым сиянием парк.
— Или задирается штанина, показывая щиколотку. Когда ветер распахивает воротник, открывая… — Он скользнул пальцами вдоль моей шеи, забравшись за ворот к краю выреза платья, и от этого прикосновения по коже пробежали мурашки. — Или когда он пробирается сюда… — Его рука легла мне на грудь. — Заставляя меня умирать от зависти.
«Когда им всем это надо — заливаются соловьем», — прозвучал в голове голос Селии. И Родерик тоже… Ну а чего я хочу, он же мужчина!
Надо было отступить, поставить его на место парой резких слов. Может быть, и вовсе влепить пощечину, выдернуть из лацкана булавку и гордо удалиться.
Я не сделала ничего. Просто разрыдалась.
Кажется, если бы я его ударила, он остался бы спокойней. А так его отнесло от меня на несколько шагов.
— Нори?..
Родерик
Его обожгло такой горечью и отчаянием, что Родерик отшатнулся прежде, чем успел опомниться. А Нори расплакалась. Горько и безутешно, словно он у нее на глазах придушил котенка или сотворил еще что-то совершенно непростительное.
И уж точно этим непростительным не могла быть его рука на ее груди. К тварям всех хрупких и беззащитных! Эта девушка никогда не боялась выразить свое недовольство ясно и доходчиво — в конце концов, что может быть доходчивей прицельного удара ниже пояса?
Он застыл истуканом, а она захлебывалась слезами, хватала ртом воздух, заходясь в рыданиях.
Родерик осторожно коснулся ее плеча, но Нори словно бы не заметила. Он взял ее за локоть — вовремя, девушка начала оседать, пытаясь свернуться в комок. Он подхватил ее на руки, опустился на скамейку, пристроив на коленях.
— Не… надо… Уйди, — выдавила она.
Но он не мог, просто не мог уйти, оставив ее в таком состоянии, даже если — особенно если — он сам стал его причиной.
К отчаянию, страху и боли
— Уйди, — снова всхлипнула она и, вопреки собственным словам, ткнулась лицом в его грудь, вцепилась в лацканы кителя, прижимаясь всем телом. — Не смотри на…
Кажется, она старалась сдержать слезы, загнать их внутрь, но ничего не получалось.
— Не уйду, — негромко, но твердо сказал он. — Пока не пойму, что с тобой.
— Ни… чего. Все… в…
Ага, все в порядке. Настолько в порядке, что он сам вот-вот завоет вслед за ней.
— Плачь, — шепнул он. — Что бы там ни случилось, проревешься — станет легче.
Нори затрясла головой, по-прежнему не отрываясь от него.
— Плачь, — повторил он, качнулся, баюкая ее.
Она плакала и плакала, но горе и ужас, что захлестывали Нори, начали таять, и Родерик тихонько покачивал ее в объятьях, точно ребенка, и ждал — ведь что бы там ни случилось, невозможно плакать бесконечно.
И в самом деле, рыдания сменились тихими всхлипами, а потом рванулись слова. Сбивчивые, отрывистые. Нори словно выплескивала их, не думая о смысле, по нескольку раз повторяя одно и то же.
Родерик слушал, продолжая крепко ее обнимать, обмирая от ужаса и жалости. Да кто угодно рыдал бы на ее месте! А Нори — девчонка совсем, видела ли она хоть одну смерть?
И, пропади оно все пропадом, он, балбес, не мог выбрать менее подходящего момента, чтобы полезть к ней с откровенными ласками!
Она наконец перестала всхлипывать, но по-прежнему прижималась к нему, дрожа всем телом.
Родерик вытащил из кармана носовой платок, начал осторожно промокать ей лицо.
Нори отобрала тряпицу, и он обрадовался этому — значит, приходит в себя. Той смеси эмоций, что была поначалу, он больше не ощущал, но поди пойми, успокоилась она, или он просто перестал их воспринимать.
— А я хотела вышить тебе платок, — сказала Нори, расправляя ткань. Голос ее звучал хрипло, и слова то и дело прерывались длинными неровными вздохами. — Но твой лучше. Батист, а у меня лен… Осталось от рубашки…
— Глупышка. — Он обнял ее, коснулся губами волос. — Из твоих рук — хоть из мешковины.
Она тихонько хихикнула. Снова вздохнула. Чуть отстранившись, скомкала платок в руках, затеребила его, не поднимая глаз.
— Прости меня, пожалуйста. Я тебя напугала и обидела… Мне так стыдно…
Родерик накрыл пальцами ее губы, мокрые от слез. Хотелось взять ее лицо в ладони, зацеловать, пока она не начнет улыбаться. Но он только покачал головой.
— Тебе надо гордиться собой.
Она затрясла головой, но пальцы по-прежнему лежали на ее губах, не давая говорить.
— На твоем месте половина барышень свалилась бы в обморок, большинство оставшихся стояли бы и вопили…
Она отняла его руку от своего лица, но не отпустила. Вцепилась в запястье так, словно он один мог ее удержать.