Сиротская доля

Крашевский Юзеф Игнаций

Мечислав хотел сердиться, но окончание, так обязательно являвшееся кстати, обезоружило его.

— В самом деле, дашь мне взаймы? — спросил он.

— Почему же нет? Дам под вексель… Прошу прийти ко мне завтра утром. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Соседнее окно затворилось. Мечислав вздохнул свободнее, имея в виду временное спасение; но его тревожили только сплетни Боруха относительно пани Серафимы.

— Какие злые и глупые люди! — думал он. — Достаточно одного шага, достаточно простого сближения, чтоб свет оговорил

самые чистейшие отношения. Необходимо, стало быть, отказаться от этой дружбы, чтоб устранить от этой достойной женщины неприятности, которые могут ожидать ее.

И он невольно начал думать о пани Серафиме, припоминая обращение ее с ним и с сестрой; но в этом поведении было столько деликатности и вместе чувства, дружбы и сердца, она так умела уничтожить разницу, вытекавшую из их обоюдного положения… и за эту доброту свет платит ей подобной клеветой!

Мечислав сердился.

— Наука на будущее, — сказал он. — Надо быть осторожнее; и медленно, хотя бы с тоской и пожертвованием, даже если б она заподозрила неблагодарность, удалиться для ее же спокойствия.

Приняв такое решение и успокоившись относительно уплать долгов, Мечислав раскрыл книги и присел за работу; но ему не шли на ум занятия.

Когда рано утром он вошел к Люсе, ее уже не было. Орховская убирала комнатку.

— Где сестра?

— Пошла в костел и, вероятно, не скоро возвратится, потому что встретится с пани Серафимой, а та затащит ее к себе, как это бывает почти ежедневно. Я даже кофе не готовила.

Мечислав подумал, что необходимо на будущее время отклонить сестру от частого посещения Серафимы, и вышел к Боруху. Последний ожидал его в лавке и немедленно увел в заднюю комнату. О деньгах недолго шла речь. Борух крепко верил в счастливую звезду медика, улыбаясь, отсчитал ему необходимую сумму и просил иметь всегда с ним сделки.

Получив деньги, Мечислав побежал расплатиться как можно скорее, и ему стало как-то легче… Между тем время было идти на лекцию.

Люся, действительно, застала в костеле пани Серафиму, которая и увела ее к себе… У них всегда было столько предметов для разговора.

— Знаешь что, — сказала пани Завадовская, придя домой, — ты сегодня печальна. Приезд кузена, как вижу, вместо того чтобы развеселить тебя, только опечалил. Что такое случилось? Разве он привез какие-нибудь грустные вести? Признайся, будь откровенна. Что ж это за дружба, которая не хочет ничем поделиться?

— Верьте, что со мной ничего не делается, я скорее задумчива, нежели печальна… Жизнь, эта жизнь…

Пани Серафима поцеловала девушку и уселась рядом.

— Но ты грустна.

— Я почти всегда такая, и не может быть иначе.

— Разве вам так плохо на свете?

— А кому же на нем очень хорошо?

— Ты отделываешься только общими местами.

— Есть чувства и мысли, которые надо скрывать, потому что и самой на них смотреть не хотелось бы.

— В самом деле? Не добрая же ты, Люся, не имеешь ко мне доверия. Ни ты, ни твой брат не хотите никогда

ничем поделиться со мной… А я так люблю вас обоих…

И проговорив слова "обоих", пани Серафима смешалась и усердно принялась за кофе.

— С вами, — проговорила Люся, подумав, — я сумею быть откровенна, хотя это и не в моем характере. Тяжелые годы, прожитые мной у тетки, научили меня скрытности. Тетка заглушила во мне жажду откровенности, жажду делиться, которую получаем от природы, а утрачиваем с жизнью. Сегодня мне грустнее, чем когда-нибудь, потому что… признаваться ли? Я стою именно на распутьи и должна выбрать дорогу.

— В таком случае, ты должна бы обратиться к подруге, которая опытнее тебя.

— Вчера… мне сделали предложение, — шепнула Люся.

— Вчера? Может быть, кузен?

— О, нет, — подхватила Людвика. — Кузен не имеет права ни любить, ни делать предложения, ни распоряжаться собой — он во всех отношениях несовершеннолетний.

— И все-таки любит?

— А я не должна и знать об этом! — воскликнула Люся.

— Однако знаешь?

— Лишь настолько, чтоб стараться выбить это у него из головы.

— Значит, не любишь его! Люся покраснела.

— Уважаю, он мне нравится… но любить! Разве же я знаю, что такое любовь? Может быть, я предпочла бы его другим… Но ни он мне, ни я ему принадлежать не можем.

— Это почему?

— Родители… мать!.. Не стоит и говорить об этом.

— Но если не он, кто же мог сделать тебе предложение?

— Вероятно, вы его не знаете.

— Однако?

— Старый профессор Вариус. Пани Серафима рассмеялась.

— Как! И ты, мой розовый бутончик, ты, молоденькое создание, могла хоть на минуту задуматься ответить ему так, как я ответила тебе на твое признание — смехом?

— Напротив, у меня слезы навернулись на глазах. Предложение это для меня дело, требующее размышления… Очень может быть, что я приму его.

При этих словах пани Серафима встала с досадой. Все ее прошедшее пришло ей на память.

— Дитя, дитя! Ты произнесла святотатственное слово! Даже подумать об этом неприлично. Что ж это будет за супружество? Ты смело могла бы быть его дочерью, а в сердце, — ты не можешь опровергнуть меня, — а в сердце у тебя другая любовь. Было бы безумием вешать себе добровольно камень на шею! Брат не может согласиться на это… Это возмутительно, это — преступление.

Люся дала пройти этому потоку слов и только вздохнула, отирая украдкой слезу.

— Дорогой друг мой, — сказала она с необычайной живостью. — Вы, дети золотых колыбелей, иначе смотрите на жизнь, чем мы… Вы растете с тем убеждением, что вам от судьбы следует счастье; в вашем словаре нет выражений — необходимость, обязанность… Почему же мне не пойти за достойного человека, если это мне, — но я не думаю о себе, — если это обеспечивает будущность Мечиславу?

— О, — воскликнула пани Серафима, — пан Мечислав не нуждается в этом; будущность его обеспечена трудом и талантом.