Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
— Постарайся вспомнить, сколько она просила за метр, — перебила ее Сими. — Я забыла начисто. Ну хотя бы приблизительно.
— Не приблизительно, а точно: тридцать франков, — хмуро буркнула Клоди.
Сими понурилась.
— Тридцать франков — легко сказать! Как раз столько я скопила на новый свитер Ги. Хотела подарить ему, когда он вернется. Придется завтра же заплатить.
Клоди заметно испугалась. Секунду она неподвижно смотрела на Сими, потом повисла на ней и крепко обхватила ее руками.
— Сими, милочка моя, драгоценная моя, я тебя прошу, я тебя очень-очень прошу, не пиши
Сими с трудом освободилась из ее худеньких цепких рук. Сказала как будто сердито:
— Что выдумала! Возненавидит из-за какого-то свитера! Ги вовсе не такой мелочной, Диди. Ги — прекрасный, благородный. Да ты сама это сейчас же поймешь, как только его увидишь.
— Все-таки не пиши ему про это, — не успокаивалась Клоди. — И потом, ты еще можешь скопить деньги. Вот заплатят тебе дамы в парикмахерской за твой крем — и сразу будут монеты.
— Э, что-то я не очень верю, что они будут покупать мой крем! — Сими поежилась. — Нужна реклама, а на рекламу опять-таки нужны деньги.
Клоди вдруг пристально посмотрела на бледное узенькое лицо Сими:
— Сими, а ты вообще-то писала Ги обо мне?
— Конечно, — кивнула Сими (только утром опустила она свое письмо).
— И что же Ги ответил тебе?
— Ответил, что очень рад, — храбро солгала маленькая черноволосая женщина.
3. Записки Старого Старожила
Когда рано утром я бегу выпить чашку кофе в бистро Люссо на углу площади Данюб, Тереза, моя прислуга, как всегда, догоняет меня, крича:
— Мсье, мсье, дайте я вам хоть немного почищу пиджак, если вы не хотите надеть другой, поприличнее!
Я отмахиваюсь с досадой:
— Ни к чему, ни к чему, Тереза! Меня и так здесь каждая собака знает. Никого я этим пиджаком не удивлю.
И Тереза останавливается на пороге моего дома, смотрит мне вслед и тоже машет рукой:
— Ну как хотите. Правда, я забываю, что вы здесь — старый старожил.
Старый Старожил! Хотя, строго говоря, это тавтология, но лучше не придумаешь. Очень правильная, очень подходящая кличка для меня. Я родился здесь, в этом вот двухэтажном кирпичном домишке, который мой отец, маляр, пышно называл виллой. В пору моего рождения домишко считался одним из самых солидных и приличных здешних домов, выстроенных рабочими, ушедшими на покой. Правда, моя мать, протестантка, ни за что не позволила бы отцу какую-нибудь этакую легкомысленную фантазию на доме: лепнину там, или фриз, или новомодную решетку у двери — ни-ни-ни!
— Дом сделан для того, чтобы в нем жить, — строго говорила она.
Она была суровая и запасливая хозяйка, моя мать. До сих пор в подвале дома хранятся запасы сахара и спичек, которые она сохраняла «на всякий случай» с начала войны 1939 года. Когда я захожу в подвал, чтоб кинуть на полки ненужные журналы и книжки или надоевшую магнитофонную ленту, я натыкаюсь на пожелтевшие коробки, где лежит этот сахар. Он уже коричневый от времени и очень хрупкий, почти бесплотный, как все старые вещи. Зачем я его храню? Почему не выброшу? Право, не знаю. Не доходят руки. Некогда
Но я начал с отцовского пиджака, заляпанного краской разных цветов, слишком просторного для меня, хотя и я не тощ. Мне нравится донашивать отцовские одежки. А что касается до Люссо, его завсегдатаев и других соседей, то…
— Доброе утро, мсье, — почтительно приветствует меня молодой Клоссон, владелец автозаправочной станции на углу площади. Я знал еще его отца, а мой отец застал на этом месте еще каретную мастерскую старика Клоссона. Сын Клоссона иногда заходит ко мне попросить что-нибудь почитать. Он любит исторические книжки и политику.
— Здравствуй, Андре! — кричит из своего «ситроена» смуглый, как цыган, только что вернувшийся из Испании Никола Крийон. Мы с ним давние друзья и вместе были в Сопротивлении. Когда мы сходимся в редакции, нам есть что вспомнить.
— Доброе утро, дядя Андре! — А это красавчик Рири — лицеист, внук моих Жюльенов.
Анриетт и Патош Жюльен сейчас у себя, в Альпах. Там, в горах, находится детский дом, которым они руководят. Мы дружим так давно, что я и счет годам потерял. Впрочем, нет, вспомнил, со времен гражданской войны в Испании. Тогда Жюльены приютили у себя первых испанских детей-сирот, оказавшихся во Франции. Рири учится в Париже, но старики навещают его от времени до времени, и просили меня приглядывать за ним. Да разве приглядишь за таким парнем? Во-первых, он предводитель «стаи» наших местных пижонов. Во-вторых, когда в метро, или на почте, или в «Маноксе» забастовки, Рири уже вертится в самой гуще, разносит какие-то листовки, резолюции, с кем-то препирается, и вид у него, по крайней мере, главнокомандующего. В «стае» у него кличка «Вожак», это я знаю, даром что он читает по-латыни и шпарит наизусть «де белло Галлико». Мальчишки, мальчишки… Всё уже знают, покуривают, кто тайком, а кто явно, сидят по кафе…
— В лицей торопишься, Рири?
— Угу… — Он листает на ходу какой-то дрянной журнальчик.
— Загляни ко мне вечерком, Рири, поболтаем. А может, сходим во «Флор», на левый берег.
Рири оживляется. Сейчас я ему интересен.
— Во «Флор» — это здорово! Только… сегодня не смогу, дядя Андре.
— А что у тебя сегодня? Свидание? — Я подшучиваю.
— Ага. В самую точку попали, дядюшка. Роковое, решительное свидание! — И Рири убегает со своим лицейским портфельчиком, красивый, кудрявый и таинственный.
Ну что тут скажешь? Все-таки постараюсь его залучить, расшевелить, если удастся. А потом, если опять-таки что-то пойму, напишу Жюльенам, что представляет собой их внук — Вожак из здешней «стаи».
— Андре, привет! — Это уже старик Ассак.
Он знал моего отца, он тоже строительный рабочий; и я еще помню едкий запах столярного клея, который всегда ощущал, когда сидел на его жестких коленях. У него тоже домик на улице Кримэ, но Париж коммерческий, Париж богачей наступает на нас, строит роскошные новомодные дома, где есть и кондиционированный воздух, и подземные гаражи, и боюсь, Ассаку не удержаться, если такой вот концерн заставит его взять отступное и бросить свой домик в добычу бульдозерам.