Сироты вечности
Шрифт:
– Двадцать или тридцать миллионов?
Компас бросал отсвет на ее морщинистое лицо. Все еще очень красивое лицо. Не разгневанное и не потрясенное, как я боялся.
– Но вы же сами к тому времени станете гражданами, – продолжил я. – Получите право отправиться в любую точку Великой Сети. В любой из шестнадцати новых миров. Может, их к тому времени станет больше.
– Да, – согласилась Сири.
Она поставила пустую кружку на скамью. По стеклу рубки стекали дождевые капли. На примитивном, оправленном в дерево радаре не видно было других кораблей. Шторм закончился.
– Марин,
– Конечно. Но не у всех. Такое могут позволить только богачи.
Сири улыбнулась и положила мне на колено руку, испещренную старческими пигментными пятнами, изрезанную выступающими венами.
– Но ведь ты, корабельщик, очень богат?
Я отвернулся:
– Нет, пока еще нет.
– Но скоро станешь, Марин, очень скоро. Сколько тебе осталось, любовь моя? Еще две недели здесь, потом обратный перелет в эту вашу Гегемонию. За пять месяцев твоего времени вы доставите сюда последние элементы. За несколько недель закончите работу. Ты станешь богачом и отправишься домой. Шагнешь через двести световых лет. Как странно… но о чем это я? Сколько получается? Меньше стандартного года.
– Десять месяцев. Триста шесть стандартных дней. Триста четырнадцать – ваших. Девятьсот восемнадцать смен.
– И тогда закончится твое изгнание.
– Да.
– Двадцать четыре года – и ты богач.
– Да.
– Я устала, Марин, и хочу спать.
Мы запрограммировали курс, включили аварийную сигнализацию и спустились вниз. Поднялся небольшой ветер, старая посудина скользила вверх-вниз по волнам. В каюте под потолком покачивалась тусклая лампа. Мы разделись, и я первым забрался в койку под одеяло. В первый раз за все время плавания мы ложились спать одновременно. В прошлое наше Воссоединение на вилле Сири стеснялась и стыдилась, поэтому я решил, что сейчас она погасит свет. Но она просто стояла посреди холодной каюты обнаженная, спокойно опустив худые руки.
Годы наложили на Сири свою печать, но обошлись с ней не так уж сурово. Отвисшие груди и ягодицы. Она сильно похудела. В холодном свете качавшейся лампы я разглядывал выпирающие ребра и ключицы и вспоминал шестнадцатилетнюю девочку, по-детски пухленькую, с теплой бархатистой кожей; вспоминал, как белела в лунном свете упругая грудь. И все-таки каким-то непостижимым образом передо мной стояла та же самая Сири.
– Марин, подвинься.
Она скользнула под одеяло рядом со мной. Простыни приятно холодили кожу, шершавое одеяло согревало. Я выключил свет. Кораблик мерно покачивался на волнах, жалобно скрипели мачты и такелаж. Утром снова придется закидывать, вытаскивать и чинить сети, зато теперь можно поспать. Я задремал под шуршание волн.
– Марин?
– Да?
– А что, если сепаратисты нападут на туристов Гегемонии или на новых поселенцев?
– Я думал, сепаратисты давно бежали на острова.
– Да. Но что, если они восстанут?
– Гегемония пошлет сюда войска, и сепаратистов порвут в клочья.
– А что, если нападут на портал… если его
– Невозможно.
– Да, знаю, но если вдруг?
– Тогда через девять месяцев «Лос-Анджелес» вернется с войсками Гегемонии на борту и сепаратистов порвут в клочья… не только их – любого жителя Мауи Заветной, кто встанет у них на пути.
– Девять месяцев по корабельному времени. Одиннадцать лет – по нашему.
– Но так или иначе, конец один. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
– Хорошо.
Но больше мы не разговаривали. Скрипел и вздыхал корабль. Сири свернулась клубком в моих объятиях и положила голову мне на плечо. Дышала она глубоко и размеренно – наверное, заснула. Я и сам опять задремал, но тут ее теплая рука скользнула по бедру, опустилась ниже. Я вздрогнул, хотя и почувствовал знакомое возбуждение.
– Нет, Марин. Старость ничего не меняет, – шепотом ответила Сири на мой молчаливый вопрос. – Во всяком случае, тепла и близости хочется по-прежнему. Но ты должен сам решить, любовь моя. Я приму любое решение.
И я решил. Мы заснули ближе к рассвету.
Гробница пуста.
– Донел, иди сюда!
Он поспешно заходит, в гулкой тишине громко шуршит ткань. Гробница действительно пуста. Никакой анабиозной камеры (да я и не надеялся), никакого саркофага или гроба. Белые стены и потолок, яркая лампочка.
– Донел, что это, черт возьми, такое? Я думал, это усыпальница Сири.
– Так и есть, отец.
– Где ее похоронили? Бога ради, она что – лежит под полом?
Донел потирает лоб. Да, конечно, я же говорю о его матери. К тому же для него со времени кончины прошло уже два года, он привык.
– Никто тебе не сказал?
– Не сказал что? – Меня захлестывают злость и растерянность. – Мне велели срочно явиться сюда прямо с посадочной площадки, сказали, что я должен прийти на могилу Сири до запуска портала. Что еще?
– Согласно маминой последней воле, ее кремировали, а пепел развеяли с самой высокой платформы нашего семейного острова, в Великом Южном море.
– Тогда зачем построили этот… этот склеп? – Я тщательно подбираю слова, чтобы не задеть чувств Донела.
Он снова трет лоб и оглядывается на дверь. Толпе снаружи нас не видно. Мы явно не укладываемся в расписание. Некоторые члены совета уже поспешно спустились с холма и присоединились к другим чиновникам на высоком помосте. Сегодня мои неторопливые страдания не просто сорвали им все планы, но превратили все в какой-то скверный спектакль.
– Мама оставила определенные указания. Мы их выполнили.
Он дотрагивается до стены, небольшая панель отъезжает в сторону, за ней открывается ниша, а там лежит металлическая коробка. На ней выгравировано мое имя.
– Это что такое?
– Личные вещи. – Донел качает головой. – Мама оставила их тебе. Подробности знала только Магритт, а она умерла прошлой зимой, так ничего никому и не сказав.
– Хорошо. Спасибо. Я выйду через минуту.
Донел смотрит на часы:
– Через восемь минут начнется церемония. Портал запустят через двадцать минут.