Сиртаки давно не танец

Будакиду Валида Анастасовна

Глава 8

Жалела ли она о том, что всё узнала про Лёшу? Какая теперь разница? Может, да, может, и нет. Ей сказали, что Лёшина пассия вышла замуж за хозяина турагентства, в котором они вместе работали. Оказывается, она очень хотела остаться в Греции на постоянное место жительства и именно поэтому совмещала необходимое с приятным – спала с хозяином, лелея надежду на своё скорое с ним семейное счастье, со стареньким подагриком, толстеньким и богатым. С Лёшей она возмещала самой себе моральный ущерб, нанесённый потным, рыхлым хозяйским телом. Лёша всё воспринял всерьёз, решив, что она женщина его жизни. Развода он Аделаиде не давал, надеясь протянуть время и успеть получить заветный европейский мандат. Нет, Адель не жалела ни о чём. Если б всё можно было изменить, она бы всё равно поступила так же.

Теперь она жила одна. Время тянулось непрерывным потоком: ночь, день – всё смешалось, стёрлись границы… Кто сказал, что спать надо ночью? Спят тогда, когда могут заснуть, в какое время суток это будет – не всё ли

равно? Она перенесла телевизор из большой комнаты к себе в спальню, снесла вместо него все Лёшины вещи, заперла дверь и больше туда не входила. Она продолжала работать, радовалась, когда дел было особенно много, и не огрочалась, если за дополнительный часы не доплачивали. Ей было всё равно. Хотелось одного – чего-нибудь захотеть. Казалось, если только чего-то захочется, она мгновенно проснётся и бросится это желание исполнять. Значит, оно станет началом новой жизни. Но ей ничего не хотелось. Как смешно всё происходит! Ведь когда она была маленькой, то свято верила, что обязательно превратится из Гадкого Утёнка в Прекрасного Лебедя, но чуда так и не произошло. Как была Гадким Утёнком, так и превратились в Гадкую Утку. Почему в Городе, где она жила, где провела детство, ей внушали, что быть симпатичной и красивой – это огромный недостаток! Девушку и женщину больше всего украшают её скромность, кроткий нрав, и как это называлось? Ах, да – «целомудрие», высокие духовные качества, но никак не чистая кожа и модная одежда. Конечно, Адель не совсем была с этим согласна. Но в тоже время, в глубине души очень надеялась, что Лёша оценил и полюбил её именно за её духовные качества, за преданность ему, за её терпение и доброту. Оказалось, он и не собирался ничего оценивать, и любить не собирался тоже. У него просто появился единственный шанс унести ноги из Города. Лёша по кличке «Адвокат» хотел свободы. Он хотел свободы ничуть не меньше, чем она сама. Может, даже больше, потому что так и не смог разделить с ней свою жизнь. Она часто вспоминала тот первый с Лёшей поцелуй, вспоминала, как была с ним счастлива. Был ли счастлив он? В такие минуты Адель становилось его очень жалко. Бедный, бедный Лёсик! Ради свободы, ради бордовой корочки с греческим тиснёным крестом терпеть самое страшные муки на Земле – испытание любовью. Терпеть косые взгляды на улицах от знакомых и не знакомых, терпеть Аделаидины объятия в постели, её поцелуи, её домогательства, её желание чувствовать его своим. Нет, это гораздо страшнее, чем знать, что тебя никогда не любили! Тут ты по крайней мере не теряешь ни чести своей, ни достоинства. Такова жизнь. Насильно мил не будешь. Заставлять себя делать делать то, что не хочешь – вот преступление перед самим собой.

Конечно, Лёше было гораздо хуже! Вот он и сорвался.

Что же теперь делать мне?

Значит, как это называется, «надо взять себя в руки», «надо бороться», надо жить ради… Действительно – ради чего? Ради мамы с папой? Так они даже ничего не узнали про ребёнка. Когда Адель лежала в больнице, мама ни разу и не пришла её навестить. Мама потом сказала, что боялась заразиться, потому что думала, будто у Аделаиды ветрянка. Жить ради Сёмы с Аллочкой и ими же усыплённой Маркизы? Маркизу усыпили, потому что овчарка состарилась и заболела. Аллочка сама её отвела к ветеринару. Говорят, у Сёмы окружающий мир замкнулся на дикой, патологической ревности к Аллочке и все цели жизни свелись исключительно к её завоеванию. Это было невыносимо видеть, как Семён разрывает в клочья Аллочкины юбки, разбивает телефоны, потом кается, плачет, стоя перед ней на коленях, и умоляет его простить. Мама, папа, Сёма и Аллочка с Мурзилкой. Больше у Адель действительно никого не было. Ради кого из них жить? Ради светлой памяти Маркизы?

В своё время она так и не решилась рассказать маме о беременности. О совершенно немыслимой, нереальной беременности, которая всё же к ней пришла, но Адель не суждено было стать мамой. Не рассказала и о том, как потеряла этого ребёнка, как плакала по ночам о своей маленькой стрекозочке с хрупкими, прозрачными крыльями.

Если бы мама случайно узнала от кого-нибудь, что с Аделаидой произошло, она припоминала бы ей это всю жизнь. И Лёша стал бы «врагом народа» и был бы проклят на веки вечные. Мама бы тут же вошла в роль несчастной, разочарованной и «больной женщины», которую «обманули» и лишили ребёнка. И теперь она выбирает – быстро утопиться в Реке, или просто «долго умирать» от «горя и бедствий», поразивших её! Адель «своими руками убила её внука»! Она бы чувствовала себя «великомученицей», скорее всего вырядилась бы в траур, чтоб у неё все спрашивали: «Что с вами случилось?». Тогда мама бы с превеликим наслаждением каждый раз втыкала один за другим лезвия ножей в Аделаидину грудь и медленно ворочала ими в окровавленных ранах. Однако Город давно уже давно занимали гораздо более важные проблемы. Городу уже было не до Адельки. Он перемалывал «фронтовые сводки» из Большого Города и ожидал высадки прямо на площади Ленина американского десанта.

Тогда ради кого жить? Ради друзей? А где они? В Греции новые так и не появились. Видно, слишком разные понятия вкладывали в слово «дружба» Адель и те, кто жил рядом с ней. Она старалась подружиться на работе. Но они считали всех, прибывших с пространств бывшего СССР, недоразвитыми, по доброте душевной старались своими греческим обычаями их облагородить и притереть к цивилизованному миру. Г реки были внимательными, очень хорошими, но Адель приучали к скромности, а они бесконечно врали

и бесконечно хвалили сами себя: свою стряпню, своих детей, и вообще всё, что касалось их, совершенно не принимая никаких других мнений, потому что мнений может быть только два – их и неправильное. Так дружить невозможно, потому что у Аделаиды тоже иногда бывают свои мысли.

«Кощейка, Кощейка, милая Кощейка! Как давно тебя нет и как мне тебя не хватает! Ты одна принимала меня такой, какая я есть – толстой и несимпатичной, ты одна действительно любила и ценила меня! А вот и нет! Меня ещё очень любил деда! Мой красивый и добрый, в чёрном пальто с белым шарфом на шее. Со мной дружил Фрукт. Да, он очень со мной дружил! Но… Как могло так выйти, что все, кто меня любил, ушли?!» – Вот опять четыре утра, а заснуть Адель так и не удалось. И горло болит. Надо поискать в вещах какой-нибудь шарф. Раньше делались компрессы, но в доме нет водки. Дурацкие косынки… марля для выглаживания Лёшкиных стрелок на брюках. Чего я её тут оставила, надо снести в большую комнату, пусть ему теперь новая подруга – невеста хозяина турагенства гладит… Боже, что это за дырявая зимняя шапка? Чего я её не выбросила до сих пор? Да ещё с бубоном!.. Так, надо быстрее, а то молоко на плите убежит… А что это в целлофановом пакете?

Больше не было холодно… больше не было ничего… была только ночь, тусклый свет китайского светильника в коридоре и свалявшийся от времени вязанный шарф в заклеенном клейкой лентой целлофановом пакете. Белый, пушистый, чуть пахнущий сигаретами… С ума сойти – этот шарф до сих пор хранит запах?!. Он уже однажды спасал её от простуды, очень давно, во влажном лесу на комсомольском слёте. Как давно это было! Было ли? Был ли в её жизни мудрый и добрый Владимир Иванович? Были ли их бесконечные беседы, их прогулки в парке в ожидании приёма в ОВИР? Неужели Аделаида сама себе напридумывала такие бесконечно счастливые минуты жизни?! Минуты потрясающей, безмерной свободы, когда хочется, подняв взор к небу, раскинуть как птица руки, потому что кажется, что весь мир создан исключительно для тебя, потому что рядом с тобой человек, мужчина, которому с тобой хорошо и он не торопится домой. Она шла рядом с ним, срывая с кустов нераскрывшиеся почки, шла и мечтала, чтоб он её просто, ну просто обнял. И вот оно доказательство – старый, связанный вручную шарф. Длинный и лёгкий, как у Маленького Принца. Она тогда честно хотела вернуть его хозяину, но вышло, что шарф остался с ней. И теперь он снова ей понадобился. Кто понадобился – шарф или хозяин?..

Но это же безумие! С той минуты, как на конечной междугородней остановке там, в их Городе, автобус вытряс из себя пассажиров с курами, связанными по три штуки бечёвками за лапы, они с Владимиром Ивановичем очень корректно распрощались и даже приглашение в Грецию, о котором так мечтал Лёсик, Аделаиде передала сто лет назад его жена. Некрасиво, некрасиво, до жути отвратительно не поблагодарить человека за оказанную услугу! Очень некрасиво! Адель всё это знала, понимала, но не могла себя заставить к ним пойти! На то были свои причины. Раньше пойти без Алексея было верхом неприличия. По этикету надо рассказать о себе, познакомить с «супругом». О себе рассказывать особенно нечего, а про Лёшу… Вот оно и оно… Она просто боялась идти с ним в гости к Владимиру Ивановичу, боялась, потому что знала – старый хирург, опытный прозектор, вскрытия и препарирование – его профессия. Навряд ли воспитанный и причёсанный Лёшечка смог бы скрыть от него свою ну… как сказать… сущность, что ли… И ещё Адель не хотела идти, потому что там были его рыжая жена и рыжие дети. Адель почему-то не думала, что прошло много лет и дети давно выросли в рыжих взрослых. Лёши-то уже нет и скорее всего уже никогда не будет! Значит, можно сходить сейчас! Значит, уже не о чем врать! «Развелась» – это не так страшно, как «живу с жиголо»!

«Шарфик, шарфик, мой любимый, милый шарфик! Ты снова со мной, и всё будет хорошо! Завтра же… завтра же я узнаю у кого-нибудь его номер телефона! Я ему позвоню, куплю конфет и пойду в гости! Ну и что, что дома будет его жена, может, она меня вовсе и не узнает, может, у них в отделе кадров все похожие на меня работали в своё время! И приходила вовсе не я! Да, там в Городе все дамы были на одно лицо. Прошло столько лет! Зато я увижу снова Владимира Ивановича. Может, они меня угостят чаем, а я вытащу свои конфеты и мы будем говорить, говорить и вспоминать. Будем вспоминать Город, больницу, в которой он работал, вспомним тот комсомольский слёт. А я расскажу ему всё, всё, что со мной произошло. Может, даже зареву, но это от счастья, потому что роднее и ближе него у меня точно никого нет!»

Она, намотав шарф на шею, подскочила к платяному шкафу и стала одно за одним выкидывать из него свои нехитрые пожитки, прикидывая к себе то один, то другой наряд, в бескрайней радости выбирая, что же она завтра наденет? Она наденет вот эти чёрные штаны и белую кофту! Нет, эту нельзя, она слишком обтягивает спину, а на спине такие складки… Или чёрные штаны и жёлтую кофту. Тогда получается как футбольный клуб… тоже не хотелось бы…

Адель так давно никуда не ходила, что совсем забыла, когда в последний раз себе покупала вещи. Ей нечего надеть! Нет, есть, конечно, кое-что, но у всех вещей страшные недостатки! Одни жмут, другие не жмут, но такие старушечьи, что просто хочется выть в голос, третьи – вообще не модные, неудобные и вообще позорные. Туфли!!! Мама дорогая! Обувь должна быть ну хоть с небольшим каблучком, и в то же время, чтоб в ней можно было доковылять до остановки, посидеть в гостях, чтоб ноги не отекли, и опять дойти до остановки.