Сить — таинственная река

Петухов Анатолий Васильевич

— Чего ж ему оставалось делать? Раз продался, все равно конец один — могила, — сказал Митя.

Никифоров стал закуривать. Ребята знали, что напоследок у командира оставлено самое главное, и терпеливо ждали, когда он заговорит об этом главном.

— На фронте без перемен. Но на всякий случай начнем готовить народ к эвакуации. Сельскохозяйственные работы будем свертывать: в первую очередь надо сберечь от диверсантов то, что у нас есть, — скот, хлеб, картофель, сено… Вот так!..

Наступило молчание.

— Да вы носы-то не вешайте! — уже бодрее сказал Никифоров. —

Вон под Тихвином-то в начале зимы как ударили наши по немцу, так до самого Волхова, до реки, его откинули! То же и под Шухтой может случиться. — Никифоров поднялся.

Ребята тоже встали.

— Павел Иванович! Я у вас спросить хотел…

— Ну спрашивай, а то ведь уйду!

— Мы тут с Митей говорили… Хочу в комсомол вступать.

— В комсомол? Что ж, дело хорошее. Рекомендацию дам. И Митя, наверно, даст?

— Конечно! — ответил Митя.

— Ну вот! Так что можешь писать заявление.

…Никифоров шел краем поля, смотрел на свежевспаханную полосу земли и, сам того не замечая, ускорял шаг, чтобы добраться до дому, пообедать и тоже встать за плуг.

«Свернуть работу мы всегда успеем, — думал он, — а то, что вспахано осенью, весной найдется…»

19

Затишье в Сухогорье разрядилось глухой сентябрьской ночью гулким звоном набата.

Размеренные удары всполошили окрестные деревни, подняли на ноги всех. В Коровьей пустоши тоже заскрипели ворота. Люди торопливо выходили на улицу и спешили к дому Федора Савельевича, молча созерцая багровое зарево, полыхающее над лесом.

— И гореть-то там нечему, — раздумчиво сказал кто-то. — Ни одной деревни в той стороне на двадцать верст нету, до самого Серкова… Лес разве…

Федор Савельевич, босой, в одной рубахе, стоял неподвижно и молчал: он знал, что горит, и мысли одна мрачнее другой приходили в голову.

— Не иначе, стога горят на Кокуевской либо Никоновской пожнях, — тревожно сказал Антип, стоявший рядом с бригадиром.

— А может, все-таки лес?

— Сено! — отрезал Федор Савельевич. — Сено горит!

— Так ведь больше десятка стогов там!..

— Было больше десятка…

— Отчего б ему загореться? Поджог?

— А што ж ишшо! Теперь начнут шкодить…

А набат все гудел и гудел, и каждый удар его болью отзывался в сердцах людей.

— Так что же получается? — закричала Фекла, жена Антипа. — Они будут палить, а мы — глядеть? А скотину кормить чем? Пошто охрану туда не послали?

— Да замолчи ты!.. — цыкнул Федор Савельевич. — Замолчи, дура этакая! Кого послать? Тебя послать? Люди посланы, а сено — горит!.. — Он махнул рукой и, как был, босиком, поспешил на зов набата.

Зарево быстро таяло. Вот оно еще раз полыхнуло в небо, потом разом осело и погасло. А люди всё еще стояли у дома бригадира.

— Ребята-то Савельича где? — нарушила молчание Фекла.

— Там! — Антип кивнул в сторону угасшего зарева и дрожащими пальцами стал свертывать самокрутку.

20

По заданию Никифорова Митя и Ленька охраняли сено на большой Никоновской пожне, где было девять стогов. Пожня тянулась вдоль Муст-гёги — Черной речки, названной так

за темную, цвета крепкого чая, воду. Речка причудливо извивалась, делая крутые повороты, и по ее берегам буйно росла ива. Один из таких кустов и облюбовали Митя и Ленька. Они поочередно несли сторожевую вахту, имея на двоих один трофейный автомат, выданный Мите как старшему.

Кокуевская пожня находилась рядом с Никоновской, за узким перелеском. Едва там вспыхнул пожар, ребята сразу заметили его. Они выскочили из куста, пересекли пожню, вброд перебрались через речку и устремились в лес.

Когда они подбежали к Кокуевской пожне, уже начал гореть третий стог.

— Смотри, фонариком светят!.. — шепнул Ленька, увидев узкий голубоватый луч, который всего на несколько секунд скользнул по пожне, окутанной туманом.

— Вижу! Нам к крайнему стогу надо…

Бежать, даже пригнувшись, было рискованно: горящее сено с каждой минутой давало все больше света, да и можно было угодить в луч фонаря. И ребята поползли. Они видели, как вспыхнул желтый огонек у четвертого стога и как два темных силуэта нырнули под покров тумана и ночи туда, к пятому, и последнему на этой пожне стогу, верхушка которого слабо виднелась в отблесках пожара.

Митя и Ленька, извиваясь, ползли по мокрой от росы траве. Они замерли, когда шагах в двадцати снова вспыхнул голубоватый свет фонаря. На мгновение Митя опять увидел две бегущие тени и пустил туда длинную очередь…

Ребята лежали рядом, касаясь друг друга плечами. От выстрелов все еще звенело в ушах, а вокруг было тихо, только сзади потрескивал огонь. Ленька, вытянув вперед руку с пистолетом — он тоже успел выстрелить два раза, — смотрел туда, где минуту назад качнулись тени диверсантов, но ничего не видел.

— Пойдем посмотрим. Наверно, обоих… — шепнул Ленька, но Митя отрицательно покачал головой.

Между тем четвертый стог разгорался все больше и больше. Пламя рвалось вверх и зловеще гудело, все шире озаряя пожню неровным светом. Подхваченные потоком горячего воздуха, в вышину летели целые снопы искр. Одна из особенно ярких вспышек на секунду выхватила из туманного полумрака фигуру лежащего на земле человека, и Митя снова дал туда очередь. Послышался сдавленный крик…

Ребята лежали до тех пор, пока сено не прогорело и пока ночь снова не окутала мраком Кокуевскую пожню. Потом они отползли к опушке и укрылись в лесу.

— Что будем делать? — спросил Ленька, пряча пистолет в потайной карман.

— Надо командиру доложить.

— А если эти уползут?

— Всяко может быть, — пожал плечами Митя. — Но идти к ним нельзя: вдруг они затаились? Хлестнут из автоматов, и все…

Голоса набата Митя и Ленька не слышали — слишком далеко была от Куйв-мяги Кокуевская пожня — и потому домой не спешили.

В то время когда на горе у старой церкви еще звенел набат, в сельсовете уже собралось партийное бюро: из района была получена срочная телеграмма о немедленной эвакуации населения.